НА ВОЙНУ

Первый день войны запомнился Ивану Мосягину ослепительным жарким солнцем, красками цветущего лета… и мертвящей тишиной родной деревни. Все односельчане толпились возле правления колхоза имени Сталина, у столба с чёрной тарелкой репродуктора. Слов выступавшего по радио члена правительства Иван не запомнил, лишь врезались в память обрывки речи: «…вероломное нападение», «…бомбили мирные города», «…все, как один», «…дадим отпор врагу!»
Было тревожно и как-то даже радостно: вот – война! Разобьём врага на его территории! Смущала только старая бабка Матрёна Боженькина, стоявшая рядом и истово крестившаяся на репродуктор:
– Опять германец напал! Антихристы! Сколько народу поляжет, Боже мой!
Едва кончилась речь наркома, и по радио зазвучали бравурные марши, завыли-заголосили деревенские бабы. А мужики посуровели и поспешили в поля выполнять свою крестьянскую работу. Чуяли они, что недолго осталось им жить в родной деревне. Увезут их отсюда на чужую сторону, остригут, оденут в шинели и поставят на пути у ревущих танков, пикирующих самолётов. И подставят они свои груди под вражеские снаряды, пули, бомбы, пущенные врагом в их Родину. И немногие из них вернутся после войны к родным полям и нивам.
Ваня весной 1940 года закончил семилетку в ближнем селе Никольском и с той поры работал в своём колхозе учётчиком в бригаде коноплеводов. А молодёжь выбрала его секретарём местной ячейки РКСМ. Бригадир был доволен шустрым, активным пареньком и недавно твёрдо пообещал:
– На будущий год, как уберём урожай, отпущу тебя в город. Поедешь, паря, в сельхозтехникум. Станешь агрономом али землемером. Учись!
Но теперь об учёбе и вообще обо всех планах на мирную жизнь пришлось забыть. Оставалось только работать, терпеть лишения военной поры и ждать. Ждать победы, ждать с фронта мужиков, ждать своей очереди идти на защиту Родины.
Вскоре приехала в деревню на двуколке верховная местная власть: участковый уполномоченный старшина милиции Могилин и с ним военком из района в блестящих хромовых сапогах и с медалью «20 лет РККА» на френче защитного цвета. Начальство провело митинг, оставило полотняный лозунг «Всё для фронта, всё для победы!» и забрало с собой первую партию призывников. Молодых, сильных мужиков построили в две шеренги и увели за своей двуколкой. Вся деревня провожала их за полверсты, до брода через речку Каменку. Никто из первых солдат не вернулся домой.
Следом постепенно выгребли из деревни и остальное мужское население. Остались только ребятишки да старики, да инвалид Гоша Шепелявый, потерявший ногу на лесоповале.
В августе призвали и Ваниного батяню Степана Мосягина, хотя и было ему уже 42 года. Степан в молодости успел повоевать в гражданскую войну. Сначала он был в партизанском отряде, потом с Красной Армией воевал с белыми бандами и полками «чёрного барона». И вот под старость лет пришлось ему вновь стать под ружьё. В последнюю ночь, слышал Ваня, не спали родители: всё шептались, мать плакала тихо. Отец гудящим шёпотом уговаривал её крепиться, рОстить детей, простить его за реальные и мнимые обиды. Наутро взял батя котомку с чистым бельём, с хлебом, солью да махоркой. Простился с младшими детьми, а Ивану, как большому, пожал руку:
– Живи, Ваньша, будь в доме хозяином! А мы уж там повоюем! Бог даст, прикончим скоро войну. Хорошо бы к весне, чтобы к посевной вернуться. Да и вы, огольцы, не дай Бог, не успели подрасти, чтобы вас война не взяла. Не поминай лихом! Прощевай и будь достоин нашей фамилии!
Ушёл отец с другими деревенскими мужиками, а вместе с ним пошла и мать. Она прильнула к груди мужа и шла, и шла, пока несли её ноги, пока не ослабела она и не упала в дорожную пыль.
Месяца через два пришло от отца и первое письмо – треугольник из тетрадного листочка в косую линейку. Папаня писал, что у него всё хорошо. Полк, где он служит, боевой, крепкий. Ребята во взводе дружные. Командир полка – немолодой, опытный, солдат жалеет, заставляет рыть окопы полного профиля и блиндажи в два, в три наката брёвен. Что «фрицы» (тут вымарано цензурой) всё лезут и лезут, но скоро мы их разобьём и погоним с нашей земли.
Отец слал письма редко, но регулярно. После зимних боёв под Москвой и лёгкого ранения его из пехоты перевели в ездовые, и теперь он занимался более привычным для его крестьянских рук трудом.
Тем временем война и не думала кончаться, а продолжала всё греметь далеко на западе, перемалывать человеческие судьбы и обирать деревню подчистую. Из села забирали всё: мужиков – в солдаты, зерно и животных, чтобы кормить фронт и город, молодёжь, чтобы трудиться на грядущую Победу.
Прошла первая военная страшная зима. За ней – и весна, когда пахали и сеяли только бабы да ребятишки. И работали уже не на тракторах да лошадях, а на коровах да на себе.
Весной, после посевной опять приехал участковый Могилин, забрал Ваню и нескольких его сверстников и сверстниц, отвёз на пристань Сорокина на большой реке. Там молодёжь погрузили на баржи и увезли в областной город Н–ск. В городе они работали на строительстве цехов для эвакуированного с запада паровозного завода. Условия жизни и труда в городе были очень тяжёлыми, да мучила тоска по дому, по родным. Когда Ивана осенью вернули на уборочную в свою деревню, он был страшно рад, хотя работать приходилось от темна до темна и под дождём, и под ранним снегом. А война всё продолжалась, и немец всё ещё стоял у Ленинграда, у Ржева, у Сталинграда.
В 43-м году пришёл срок призыва молодых людей года рождения Ивана. После Нового года почтальонша Груня Чанчикова принесла Мосягиным письмо от Степана из полевого госпиталя. Отец писал, что ранен в руку, хирург оттяпал два пальца, но работать он сможет и, вероятно, скоро вернётся домой, т.к. исполняется ему сорок пять лет и он подлежит демобилизации. И ещё приходил к нему опер из СМЕРШа и допрашивал об обстоятельствах ранения. Но врач заступился и выдал справку, что ранили его, Степана, правильно, что пуля немецкая – разрывная, что самострела не было. Та же почтальонша принесла повестки молодым парням, Ивану и его одногодкам: прибыть 11 января с вещами в райцентр на призывной пункт. И снова мать хлопотала весь вечер, собирая теперь уже сына в дальний путь. Младший брат и сёстры испуганно смотрели с полатей на старшего, который уйдёт от них завтра незнамо куда, на непонятную и страшную войну. Второй брат, мосластый и лобастый Мишатка, не отходил от Ивана, старался сделать для него что-то нужное, приятное. И так же, как отец в 41-м, говорил Мишатке Иван:
– Разобьём скоро мы фашистов, Мишка! Не допустим, чтобы и ты на войну поспел! А ты остаёшься за старшего в семье. Смотри, маманю береги да младших в обиду не давай!
Не знали братья, что и Михаилу придётся повоевать. Пусть и не с немцами, так с японцами. Призовут и его в армию в 1945 году, и будет молодой солдат Миша Мосягин штурмовать японские доты под Муданьцзяном, брать в плен вражеских солдат и офицеров на Квантунском полуострове.
Ночью ворочалась мать, плакала в подушку – тихо, чтобы не разбудить детей. Но Иван и сам почти не спал. Страшно ему было идти на войну, где можно оказаться раненым и даже убитым, прожив всего семнадцать лет и три с половиной месяца! Так хотелось ещё пожить: водить коней в ночное, косить сено в утренней росе, рыбалить на зорьке. И ещё девчонку бы поцеловать, хоть разок!
Но наступило утро. Мать затопила печь, покормила сына на прощанье простыми щами без мяса и дала ему такую же, как отцу, холщовую котомочку. И в ней так же была смена белья, коврига ржаного хлеба, шматочек сала и небольшой мешочек с резаным мелко-мелко табаком. И наказ мать дала: дескать, ты, сынка, сам не кури, а продай в городе табак, а деньги с умом потрать!
И зашагал Иван с пятью своими одногодками по просёлочной дороге, уводящей из родной деревни, и не знал, доведётся ли ему когда-нибудь вернуться сюда. Когда на виду остались только крайние избы, Ваня приотстал от товарищей, обернулся назад и, зажав в кулаке маленький медный крестик, подаренный матерью накануне, срывающимся шёпотом наскоро прочитав молитву, заученную от бабки ещё в раннем детстве, попросил Господа спасти его и сохранить.
В районном центре, в селе Ленинское новобранцев разместили в сборном пункте – холодном деревянном бараке с нарами, битком набитом народом. На другой день их всех чуть ли не бегом прогнали через комнату с врачами и кабинет военкома. Затем во дворе построили в команды и распределили по родам войск. Большинство призывников, конечно же, определили в пехоту. Ивана и его односельчанина Ваську Боженькина, внука бабки Матрёны, записали в артиллеристы. Василий был хороший товарищ, добрый, спокойный, работящий. Да и из себя был парень хоть куда: высокий, сильный, приятный лицом. На него засматривались все деревенские девчата и даже некоторые молодки. Вася же был парнишка скромный и, насколько знал Иван, ещё ни с кем из девушек не дружил.
В середине дня будущих артиллеристов посадили по четверо в конные кошёвки и повезли в ближний уездный городишко М-ск. Парни, не евшие с утра, перекусили дорогой домашним хлебом и кусочками сала размером с мизинец. Тогда же, по подначке более старших парней, Иван попробовал первый раз курить табак. После этого у него долго першило в горле, во рту было противно, но хотя бы есть не хотелось.
Вечером, когда они приехали в М-ск и разместились в казарме, их накормили ужином – пшённой кашей на воде и чаем с кусочком сахара вприкуску. Зато когда утром Иван проснулся и достал из-под подушки котомку, сала в ней уже не было.
В М-ске размещалось миномётное училище ускоренного курса. Здесь учили математике, черчению, геометрии, тригонометрии, тактике, теории артиллерии. Правда, в классах, то есть в казарме, занимались мало, а постигали воинскую премудрость в основном на улице. Да и всякие науки в головы молодых, в основном деревенских парней заходили с трудом. Постоянно хотелось есть, и холод донимал, и занятия строевые, и хозяйственные работы. В конце дня курсанты уставали и засыпали мгновенно, едва добравшись до набитых сеном подушки с матрасом и тонкого одеяла. Строевые занятия и стрельбы проводились на льду ближайшего озера. В январе стояли холода, а в феврале задули северо-западные леденящие ветра. Тонкие шинельки продувало насквозь, ушанки были с завязанными клапанами, которые не разрешалось опускать, пока командир учебного взвода сам не обморозил уши. Тогда он разрешил и курсантам опустить клапаны. Много радости принесло известие о победе под Сталинградом. Значит, и немца можно бить! И жертвы не напрасны! Наше дело правое, мы победим!
Так они прозанимались три месяца. В конце апреля поступил приказ: ускоренный курс выпустить досрочно и отправить на фронт рядовыми бойцами. Срочно провели зачётные стрельбы. Из наиболее шустрых и боевых ребят назначили сержантов – по одному на десять солдат. К гимнастёркам и шинелям пришили полотняные погоны. Через неделю их на грузовиках вывезли на ближайшую железнодорожную станцию. Там к бывшим курсантам добавили несколько выздоровевших раненых из тыловых госпиталей и сформировали маршевый батальон. Пока ожидали состава на запад, слонялись по перрону. Вход на вокзал и выход в город были строго запрещены. В обратном направлении, в сторону областного города Н-ска следовал санитарный поезд. Эшелон остановился для заправки паровоза водой и дровами. Из вагонов вынесли несколько носилок с покрытыми простынями телами умерших в дороге солдат. Отправляющиеся на фронт молча, с грустью и тоской смотрели на смертные носилки, на раненых в окровавленных бинтах и повязках. Их, вероятно, ждало то же или иное. Когда санитарный поезд ушёл дальше, все долго были хмурые и задумчивые.
– Что заскучали, орлы? – спросил Ивана и Васю излечившийся боец, невысокий узкогрудый мужик лет тридцати с хитрым прищуром глаз.
– Страшно, дяденька, – простодушно откликнулся Вася. – А вдруг убьют? Или руку-ногу оторвёт. Кому я тогда нужен буду? Я же не смогу в колхозе работать.
– В колхозе работать?! Ха-ха! Птенчики вы мои! Немец вам головы поотрывает и вместо хвоста вставит! Убьют вас в первом же бою! Чтобы на войне выжить, хитрить надо. Я-то уже повоевал, понюхал пороха. Знаю, как крутиться надо, чтобы выжить. Хотите, и вас научу? Слушайте, птенчики, сюда. Проще всего избежать передовой, это на медкомиссии прикинуться больным, косым, хромым. Но это уметь надо, чтобы поверили. А ещё простой способ: махры наесться – сердце будет колотиться, как очумелое…
На краю платформы показался красноармейский патруль.
– Знаешь что, дядя, ты нам такое не говори, – строго сказал Вася. – За членовредительство знаешь, что бывает? Трибунал! Пойдём, Ваня, от него подальше!
Наконец подали состав из длинного ряда теплушек и одного пульмановского вагона для офицеров. Солдаты по 40 человек заняли товарные вагоны, оборудованные нарами в два этажа и железной печкой. Паровоз, старенькая «овечка», дал длинный гудок и, пыхтя серым паром, медленно двинулся на запад. Ехали не спеша, пропуская литерные составы и срочные военные грузы. В конце мая по объездной дороге проехали Москву. «На Западный фронт едем!» – шептались опытные солдаты. Прошёл слух, что самых сильных, здоровых и грамотных определят в расчёты реактивных миномётов «Катюша». Иван с Васей обрадовались:
– Вот хорошо бы и нам туда попасть! Новая, мощная техника! Тогда бы мы повоевали с фашистами как следует!
На одной из коротких остановок командиры объявили, что всех распределят по видам артиллерии, а через день, по прибытии в тыловые порядки действующей армии, выдадут снаряжение и оружие.
Эшелон с молодым пополнением проехал разрушенный сражениями Смоленск и, ведомый закопченным паровозом, медленно тащился по сшитому на живую нитку пути к станции Красный. Иван с тоской глядел в приоткрытую дверь теплушки на весеннюю зеленеющую землю, на редкие, сожженные дотла деревушки и думал, как же там, дома, как управляются без него мать и Мишка, и скоро ли вернётся в родную деревню из госпиталя отец.
Вдруг сразу несколько голосов заорали: «Воздух!», и тут же где-то впереди раздался оглушительный взрыв. Паровоз дёрнулся и резко завизжал тормозами.
– Все – из вагонов! – раздалась команда. – Укрыться в лесу!
Солдаты с шумом откатили дверь и стали спрыгивать на насыпь. Первый «юнкерс» сбросил бомбы на паровоз и снова взмыл в небо. Следом за ним пикировал второй. С ужасающим воем он пронёсся над составом, стреляя из пулемётов. Иван замешкался в дверях вагона, а внизу на насыпи уже раздались крики и стоны раненых.
– Ты чего, прыгай скорее! – толкнул Ивана в спину Василий.
Они спрыгнули рядом и побежали к зеленеющему невдалеке лесу. «Юнкерс» развернулся на повторную атаку. Следующую бомбу он сбросил в середине состава. Иван услышал пронзительный, щемящий свист, и тут же всё поглотил ужасной силы взрыв. Ивана подхватило взрывной волной и ударило об землю. Тьма покрыла его…
Первое, что он почувствовал в этой тьме, было странное раздвоение, будто он и лежит распластанный на искорёженной земле, и в то же время смотрит на себя со стороны. Над ним, лежащим, стоит Вася Боженькин и, склонив к нему лицо, тихо говорит:
– Ваня, вот мы и приехали на войну…
Очнулся Иван от сильной боли в голове и звона в ушах. Он с трудом открыл глаза и посмотрел на ослепительное голубое небо, кружащееся волчком. Когда небо остановилось, Иван смог повернуть голову и посмотреть в сторону. На расстоянии вытянутой руки от него лежал Вася и широко открытыми глазами смотрел на друга. На его виске чернела большая кровавая дыра. Сквозь звон в ушах Иван расслышал чьи-то голоса:
– Этого всего осколками посекло. Совсем мальчишка. Жить да жить бы ему! Эх-ма-а!
– А энтот, рядом, смотри, целый! Контуженый, что ли? Клади на носилки, в санбате осмотрят.
Сильные руки подняли Ивана, положили на тонкий брезент и, колыхая, понесли в санбат.
Подальше от войны.

ДВАЖДЫ РОЖДЕННЫЙ

1.
Однажды дед мне сказал:
– А знаешь, я ведь царя видел!
– На троне? В Зимнем дворце?
– Нет, конечно... Мне было лет шесть, мы жили в Нижнем Новгороде. А Николай Второй с большой свитой на низеньком, плоском пароходике плыл вверх по Волге: из Нижнего в Ярославль. В этот день отец взял меня на берег, где было очень много народа. На плечи посадил. Корабль шёл достаточно близко к берегу. По палубе ходили нарядные дамы и такие же кавалеры. Отец показал мне на невысокого человека и сказал: «Вот, смотри, это – царь!» Я разочарованно выдохнул. Мне казалось, что царь должен быть высоким, огромным, большим. А этот – какой-то обыкновенный...
Мой дед, Константин Григорьевич Брендючков, человек уникальной судьбы. Жизнь протащила его через такие жернова, которые неведомы большинству нынешних. Революция, разруха, война, Бухенвальд... Казалось, это должно сломать и уничтожить всё человеческое в душе! Но этого не произошло…

2.
Константин Брендючков появился на свет в октябре 1908 года. И уже после самого рождения начались события невероятные и даже слегка забавные, но об этом – чуть позже.
Детство прошло в семье рабочего Сормовского Нижегородского завода Григория Алексеевича Брендючкова. Григорий Алексеевич был известным профессиональным революционером, членом РСДРП. Вёл переписку со Львом Троцким. Эти письма позже, при Сталине, пришлось уничтожить, от греха подальше, по вполне понятным причинам. В доме бывали известные участники революционного движения. Часто появлялся Максим Горький: пили чай, разговаривали. Дед вспоминал, что Горький очень тепло к нему относился и с радостью брал на колени. Играл, забавлялся, качая на ноге, покуда велись взрослые серьезные разговоры.
Очевидно, наслушавшись, маленький Костя в 1915 году решил отправиться на войну! Заготовил нехитрые харчи, собрал сумку и отправился пешком в сторону боевых действий. Однако был остановлен околоточным и доставлен домой, где был выпорот отцом, но не за побег, а за то, что потерял в грязи одну калошу из недавно купленной пары.

3.
С Максимом Горьким был связан ещё один эпизод.
После окончания Нижегородского электротехникума в 1930 году Константина Брендючкова направили на строительство Челябинского Тракторного завода техником-электриком. Работал он там, как и большинство людей того времени, яростно, истово и с энтузиазмом. И вот через пару лет ясным рабочим днем прибегает комсорг их ячейки и сообщает, что в дирекции его ожидает аж сам писатель Максим Горький! И что немедленно надо идти к нему!
Мой дед, как человек суровый, ответил, что сегодня не первое апреля, и эту шутку он не принимает. Комсорг долго ещё клялся и даже крестился, но потом убежал. Вскоре появился начальник электроцеха с тем же сообщением. Мол, Горький ждёт, хочет поговорить! Вскипев, дед ответил начальнику, что если Горький хочет поговорить, то пускай сам сюда и идет.
Дальнейшее дед описывал так:
— И вот смотрю, по заводскому пустырю приближается ко мне одинокая долговязая фигура, до боли знакомая по газетным фотографиям. Батюшки! Да это же и вправду Алексей Максимович! Подошел, поздоровался, начали говорить…
— А о чем говорили-то?
— Да разговора толком не получилось! Я сам был ошарашен, сконфужен. Так неудобно вышло! А он всё больше спрашивал о моём отце, который умер уже лет пять назад. Коротко рассказал мне что-то про заграницу... Ну, а потом мы простились. Он меня приобнял, сказал: «Ну, будь здоров, сынок!» И отправился в обратную сторону.

4.
А потом... Потом была война. Константин Брендючков был мобилизован в 1941 году и отправлен в составе 52-й стрелковой дивизии на фронт. Воевал под Ржевом, затем – на Харьковском направлении в звании воентехника 1-го ранга. Под городом Славянском (именно под тем Славянском, где сейчас, в данное время, идут бои) Константин Григорьевич Брендючков попал в плен...
Из автобиографии: «В марте 1943 года мастерская, в которой я служил, в составе шести человек, мастеров и рабочих вместе со мной и под командой начальника мастерской, без оружия передвигались ночью на грузовике от города Славянска по указанному нам маршруту, следуя отданному нам приказу. Перед утром наткнулись на какую-то немецкую группировку, зашедшую в тыл нашим частям, и были обстреляны, причем двое были убиты, а остальные захвачены в плен».
Дальше были несколько тюрем во Владимире-Волынском, в Ченстохове, в Лимбурге. И вот в августе 1943 года он и группа других советских офицеров оказались перед строением с железными воротами, на которых было написано: «Jedem das Seine» («Каждому – своё»).
Это были ворота немецкого концлагеря Бухенвальд.

5.
В этом жутком месте моему деду предстояло провести почти два года.
Бухенвальд был лагерем смерти. Это означало, что он был конечной точкой для заключенных. Отсюда никого никуда не отправляли, кроме как в крематорий. Смерть была привычной, она всегда была рядом, она стояла через одного в строю на поверках на аппельплаце. Любой эсэсовец имел право застрелить заключенного просто так, без объяснений. И они этим правом пользовались. Любой охранник на вышке мог ночью, услышав некий шум в бараке, дать очередь из пулемёта по крыше. Это означало: «Эй, вы, потише там!» И никого не волновало, что утром из этого барака выносили несколько трупов.
Но как бы то ни было, люди продолжали жить в таких условиях. Рядом с лагерем предприимчивые немцы возвели мебельную фабрику, где использовали труд заключенных. Это было неизбежным, но взаимовыгодным обстоятельством. Немцы получали дармовой труд, а заключенные – нужные им для разных целей инструменты и материалы. Так же важным делом было общение с внешним миром. Это занятие было выгодно и лагерному подполью, которое и определило Константина Брендючкова как специалиста по электрооборудованию на такую работу.

6.
Удивительно, но в критических ситуациях в человеке иногда просыпаются скрытые способности. Вот и у моего деда совершенно внезапно в лагере смерти Бухенвальд проявилось литературное умение писать стихи и прозу. Сначала это выражалось в коротких, хорошо запоминающихся стихах-четверостишиях, к несчастью, не сохранившихся. Потом появилась лирика и патриотические строки.
К концу войны условия содержания заключенных стали немного мягче. Эсэсовцы уже не так лютовали, чувствовали неминуемое поражение. И тогда удалось совершить чудо! Совершенно невероятным образом удалось организовать самодеятельный театр. Константин Григорьевич по памяти записал пьесу Чехова «Медведь». Заключенные поставили и отрепетировали эту пьесу. Несколько раз её показывали в разных блоках лагеря.
После «Медведя» Константин Григорьевич уже сам написал две пьесы для этого театра: «Потомки Чапаева» и «Жестокий факультет». Эти пьесы тоже были поставлены в самодеятельном театре. Оригиналы текста этих двух пьес по сей день хранятся в музее Бухенвальда.

7.
До 1944 года побегов из Бухенвальда не было. Точнее, происходили попытки побега, но все они были неудачными. В 1944 - 1945 годах, когда режим стал мягче, начались удачные побеги из лагеря. Однако дважды бежать не удавалось никому. Никому, кроме Константина Брендючкова!
Первый раз удалось бежать зимой 1945 года, в феврале. И всё получилось бы удачно, но, переправляясь через несколько рек вплавь в холода, дед заболел. В бессознательном состоянии его обнаружила немецкая военная полиция и переправила обратно в Бухенвальд.
И быть бы ему наутро публично казненному, но подпольщики исхитрились его спасти. Были подобраны ключи к помещению каземата, где тот находился (пригодились инструменты), и имитировали самоубийство. Вместо живого человека подсунули какое-то мертвое тело, которых по лагерю было в избытке. Оборвали проводку на стене, якобы произошел удар электротоком. К счастью, имитация удалась, и очутился мой дед опять в бараке среди заключенных, но под другим номером и с другим именем.
Второй раз убежать получилось уже удачно буквально за несколько дней до знаменитого Бухенвальдского восстания, в самом начале апреля 1945 года. Гитлеровцы начали перевозить заключенных в другие места, подальше от фронта, и перед отправкой из эшелона Константин Григорьевич бежал. Через некоторое время был окончательно освобожден нашими частями в районе города Выстриц в Судетской области. Вот так и получился единственный в истории Бухенвальда «двойной» побег.
Через много-много лет я неожиданно познакомился со «следами» этих побегов. Как-то дед попросил меня:
– Пожалуйста, не клади чеснок в это блюдо! Или приготовь мне отдельно, без чеснока!
– Что такое? Почему?
– Да, знаешь... В войну, когда я первый раз убежал из Бухенвальда, то две недели пробирался на восток. Ночью двигался, а днем залегал где-нибудь в укромном месте, чтобы не быть обнаруженным. Однажды два дня провел на огромном поле, засеянном чесноком. Передвигаться было невозможно, а кушать, как понимаешь, хотелось. Вот и пришлось через силу одним чесноком питаться. До сих пор его терпеть не могу!..

8.
После Победы дед вернулся к семье, которая проживала всю войну в городе Ветлуга Нижегородской (тогда – Горьковской) области. Встретили его жена Екатерина и дочь Ариадна, моя будущая мама. Это именно к ним он обращался из далекого Веймара строками своей поэмы «Позёмка»:

Дорогая! Далекая! Милая!
Ни с каких не увидишь сторон,
Как влачу свою жизнь через силу я,
Отстреляв свой последний патрон.

Ты не слышишь, как дышит задавленно
Изнемогший в неволе барак.
На квартирах далеких оставлена
Довоенная наша пора.

Мне пришлось очерстветь и озлобиться,
Привыкая врага убивать.
Помоги не забыть твоего лица,
Человечности не растерять.

Дай мне вспомнить, как летом к заутрене
Поспешала спросонья река,
Самоцветами и перламутрами
Принималась небрежно сверкать.

Про леса мне напомни про давние,
Где в избушке у богатырей
Непоруганно дремлют сказания
Под загадочный крик журавлей.

Все затмило военной метелицей,
Тяжко жить, об утратах скорбя.
А любовь моя поровну делится –
На Отечество и на тебя.

Знать, земля не в ту сторону кружится,
А над ней бомбовозы гудят.
Пожелай мне великого мужества.
Снись почаще! Тоскует солдат...

Отдохнув, Константин Григорьевич занялся преподавательской деятельностью в местном техникуме. Преподавал математику, черчение и электротехнику. Одновременно получил прерванное войной высшее педагогическое образование.

9.
А когда Константин Григорьевич выправлял себе утерянные документы, вышел забавный казус, открывший некоторые подробности его младенчества.
В то время по традиции после крещения надо было выправлять метрику, то есть свидетельство о рождении, говоря современным языком. Перед этим родители собрали стол, позвали родственников и достаточно хорошо «посидели». Оформлять метрику вызвалась кума. Быстро собралась и ушла. Вернулась довольная: «Все хорошо, записала Костю!» Ее спросили, на какую фамилию записала-то? «Меня спросили фамилию, я назвала свою. Я же – Волкова!» Обругали куму дурой безмозглой, и уже кум отправился исправлять оплошность. Вернулся: «Ну вот, всё поправили». А на какую фамилию-то поправили? «Так я же – Ометов! На эту и поправили». Тут уж поднялся отец, Григорий Алексеевич, и лично, сам пошел. Выправили фамилию на Брендючкова.
И вот, по какой-то неизвестной причине неправильные записи в книге не удалили, оставили действующими. Служащий ЗАГС ошарашенно сообщил моему деду, что он может на вполне законных основаниях выбрать себе одну фамилию из трех: Ометов, Волков или Брендючков. Разумеется, дед выбрал фамилию своих родителей и стал Брендючковым.

10.
Но и литературная работа не отпускала. В эти годы Константин Григорьевич написал роман «Дважды рожденные», где подробно рассказал о событиях в Бухенвальде. Быт заключенных, филигранная и опасная деятельность подполья, подготовка восстания – всё это было отражено в романе, который вышел в свет в 1958 году. Однако работа над книгой продолжалась, и в 1961 году было выпущено второе издание – дополненное.
Немного погодя Константин Григорьевич Брендючков был принят в Союз писателей РСФСР.
Когда я работал над этими воспоминаниями, обнаружил интересную газетную вырезку того времени. Газета «Литература и жизнь» от 30.12.1962: «Секретариат правления Союза писателей РСФСР принял в члены союза новую группу литераторов. Среди них – автор повести «Один день Ивана Денисовича» А. Солженицын. В союз приняты: Абдашев Ю. Н. (Краснодар), Белоногов А.Е. (Удмуртия)... Брендючков К. Г. (Ярославль)... Солженицын А. И. (Рязань)...» Хорошая компания!
А следующей книгой после «Дважды рожденных» была вторая – «Школьный выдумщик». Разумеется, про школу, про учителей, про их работу, их самоотдачу.

11.
В середине 60-х дед переехал в небольшой поселок Семибратово неподалеку от Ярославля. Там, на заводе газоочистительной аппаратуры он устроился инженером-конструктором. Затем работал в филиале научно-исследовательского института заведующим лабораторией. Именно в институте НИИОГАЗ проявилась инженерная и изобретательская жилка: только по специализации он получил более десяти авторских свидетельств на изобретения. А кроме того, посылал заявку на изобретение пишущей машинки для нот. Много лет работал над изобретением роторного двигателя и несколько раз даже посылал заявки. Как он уверял, два раза опаздывал на пару лет от аналогичных изобретений.
По литературной «прописке» он числился в Ярославском отделении Союза писателей СССР. Очень часто ездил на встречи с читателями, «на гастроли», как он говорил. Кроме всего прочего это был небольшой заработок, потому как с 1970 года дед уже был на пенсии.
А вот 11 апреля каждого года Константин Григорьевич надевал свой парадный пиджак с медалями и отправлялся в Москву. В одной из школ Москвы, в школе №1577 (ранее это была школа №752) находился музей «Бухенвальдский набат». По мере возможностей, там собирали встречи уцелевших узников это лагеря. И не только из СССР, но и из других стран. Приезжали даже немецкие узники-коммунисты. Константин Григорьевич называл это «встречами выпускников». Один раз и я был вместе с дедом на такой встрече, видел этих легендарных людей.

12.
Несмотря на то, что никаких репрессий к деду по поводу его плена не было никогда, сам он постоянно опасался последствий. «Да! Найдется какая-нибудь сволочь, узнает про плен, вот и обеспечат цугундер!» – не раз говорил он мне и добавлял: «Вот увидишь, и тебя это тоже коснется!»
Не коснулось.
Но как-то раз был случай... Вот как это описывал Константин Григорьевич.
«Однажды за мной всё-таки пришли! За дверью – двое:
– Вы Константин Григорьевич Брендючков?
Я отвечаю:
– Да.
– Вы должны проехать с нами!
– А собраться можно? – спрашиваю.
– Этого не требуется.
Вышли на улицу, там «воронок» стоит с водителем. Посадили меня вперед, сами сели на заднее сидение. Думаю: вот олухи, я же могу по дороге выпрыгнуть попытаться. Хоть шею свернуть, да не мучиться! Приехали в Ярославль, остановились перед воротами некого здания. Перед воротами – охрана. Ну что же, думаю, дело знакомое: тюрьма! Завели в здание, оставили в какой-то закрытой комнате: «Сейчас за вами придут! Подождите!» Приходит женщина: «Константин Григорьевич Брендючков? Следуйте за мной!» Следую. Коридор. Заходим в большое помещение. И тут вижу: зрительный зал, битком набитый людьми в форме, сцена, на сцене президиум сидит. Один из президиума встал и говорит: «А теперь давайте поприветствуем писателя Брендючкова! Он в свое время был заключённым в немецких тюрьмах и многое может рассказать о режимных особенностях этих заведений...»
– Ничего себе! И что дальше?
– Ну, что... отдышался, начал рассказывать. Должен сказать, беседа хорошая получилась, содержательная. Это, оказывается, был слет офицеров исправительных учреждений. Они много вопросов задавали. Правильные вопросы, по делу!
– Но слушай, ведь так инфаркт получить можно!
– А я потом с начальством той конторы побеседовал. Извинился полковник. А тем двоим бо-ольшой нагоняй был. Чтобы не шутили так.

13.
Оставшийся отрезок жизни деда всё равно был заполнен работой. Увлекся фантастикой и очень много читал. В местную библиотеку он ходил чаще, чем в продуктовый магазин. Завел тетрадь, где записывал прочитанные книги («Ты смотри, я ведь это уже читал пять лет назад!..») и ставил оценки – своего рода рейтинг. Написал и издал фантастическую повесть «Последний ангел». Кстати, даже сегодня, если погуглить, можно не только найти и скачать эту повесть, но и встретить несколько весьма положительных рецензий с подробным и умным разбором сюжета.
Работал над словарем рифм. Чуть ли не половина черновиков в архиве – это страницы рифмованных подборок. На вопрос: «Дед, а нафига это надо?», прищурившись, ехидно отвечал: «А ты назови рифму к слову «окунь»? А у меня есть!» Но здесь, к сожалению, компьютер переплюнул Константина Григорьевича. Сегодня в сети много сайтов для подбора рифм, хотя все они грешат неточностью.
Но любимое детище Константина Григорьевича всё-таки не дошло до официальной публикации. Десятки лет он работал над поэмой «Позёмка», посвященной подвигу бухенвальдцев. Частично отрывки были изданы в журналах, но полностью она увидела свет только в Самиздате. Были вручную отпечатаны и переплетены десяток экземпляров, которые разошлись по близким людям.

14.
Последний удар ждал Константина Григорьевича на излёте. Ушли из жизни самые близкие ему люди: сначала его жена, Екатерина Герасимовна, с которой он прожил более 60 лет, потом его дочь Ариадна. Однако он не остался в одиночестве. Он смог дождаться даже своих правнуков.
Видимо, сжалившись, испытав на этом человеке все ужасы, которые только можно придумать, судьба одумалась. Как ни жестоко это прозвучит, но она подарила Константину Григорьевичу Брендючкову быструю и безболезненную смерть. Как от пули. Как от пули, догнавшей его через полвека.
Он умер в декабре 1994 года легко и мгновенно.

Примерно за месяц до смерти он сказал мне, что хочет подтянуть свой немецкий язык. Набрал учебников в библиотеке, и долго по вечерам горела настольная лампа в его кабинете...

ВОСПОМИНАНИЯ

Я обещала моей бабушке, что она останется не только в моей памяти навек. Но и на страницах книги...

И сегодня я хочу поведать вам рассказы, которыми делилась моя бабушка – Харченко Валентина Владимировна (до замужества Минаева), ветеран тыла.
Когда началась война, ей было всего лишь 10 лет. И лишений в своей жизни она перенесла много...
«Война застала врасплох... Началась в сорок первом, мне – десять…
Есть тогда было нечего, ты знаешь... Кормились мы в полях... Ели, что придётся... Всё, что найдём... Или корни лопуха, или огурцы...
Бывало, нарвёшь в полях огурцов, наложишь в подол платья и – ешь и ешь, пока не станет плохо... Ведь голодные ходили... Голодное время было... Есть нечего.
Ох, мама у меня была красавица! Рукодельница! Да ещё и труженица!
Сама статная, а коса – до пояса!
Наших ребят, отца и братьев двух, забрали на фронт... В деревне мы с мамой остались одни...
Без помощи мужчин в деревне совсем худо было, справлялись кое-как, всё делали сами...
Я, как могла, помогала. Работала в полях – маленькая совсем, но уже понимала безысходность нашего положения...
Деревня Хо́ботово была расположена в пятнадцати километрах от боевых линий в Тамбовской области. Бои шли близко – ближе некуда... Вот, послушай, когда душа болит...»
Бабушка закрывает слепенькие глаза и как будто замирает.

«День и ночь летали в небе железные птицы, а ночью от взрывов бесконечно колотилось сердце... Небо разрывало не салютами, как сейчас, в современности, а прилётами вражьих бомб. В небе постоянно что-то взрывалось, и, кажется, что звук колыбельной песни не слышали дети тех времён... А слышали только гудение и рёв самолётов... Днём небо наполняли Мистер Шмидты – это немецкие самолёты, они так жёстко рокотали, мы различали их сразу.
Наш дом стоял около банка, и мама всегда боялась, что бомба прилетит прямо туда... скинут туда... И нас не будет, и нашего дома...
Деревня скоро стала покрываться военными отметинами – колодцами от бомбёжек... А я убегала, когда слышала, что летит-летит, гудит, ревёт, разрывая всё нутро...не оставляя живого места внутри...
Дети тех лет повзрослели быстро. В детстве не было ничего – только жуткий страх. В то время не было ничего и у людей, у поколения, росшего в годы Великой Отечественной. Во время войны была одна цель – выжить... Что бы то ни было – выжить! Как бы ни было – выжить! Мы исполняли всё, что нужно для нашей цели. Делали на все сто пятьдесят процентов. Детьми мы делали все работы в полях, помогали матерям, содержали скот, ухаживали за двором и домом.
Всё это было непосильной ношей для меня – худенькой десятилетней девочки. Но я говорила, что справлюсь! Что вынесу всё! Вынесу, вытерплю, выстою, выплачу, вымолю... Всё и всё выдержу...
А вот сейчас смотрю на тебя и радуюсь. Моя внученька такая красивая...»

А я разглядываю морщинки моей бабушки, вглядываюсь в глубь этих глаз и сама так ярко представляю описанные фрагменты – мне кажется, что я сама через бабушкины рассказы переносилась туда и вместе со всеми кричала: «Ура!», срывая голос, когда был решающий бой. Словно я сама видела тех пленных, которых вели после страшного боя. «Когда вся земля тряслась...»

«Пленный немец: «Млехо! Млехо!» Женщины побежали в дома за молоком, а командир: «Отставить! Они ваших сыновей и мужей убивали! А вы ещё жалеть их тут будете?! Нет и нет! И не будет им пощады!» Голос его ещё долго звучал в моих ушах... Касаясь каждого колодца от бомбёжек, обходя каждую рытвину и каждую отметину этой многострадальной земли».
«И нет предателям пощады ни тогда, ни сейчас!» – повторяю я слова моей бабушки.

ПРИЗНАНИЕ

Напротив нашего дома – уже давно заброшенный одичавший сад. И хранит он в своих сказочных дебрях следы деятельности нескольких поколений нашего двора. Сколько было посажено деревьев, сколько спилено и сломано, два забора возведено когда-то было (один так и сломали). А уж деревянные столики со скамейками рождались и умирали каждые пару лет. Еще березка была, которую мой папа посадил.
Раньше все это текло мимо меня, как вода, безмолвно и бесцельно. И было наплевать на все, а тут вдруг заметил свою вовлеченность в этот круговорот жизни и смерти. Внимательно вглядываюсь, будто пытаюсь наизусть заучить все эти метаморфозы, как стихи. Вот завтра этого всего не станет, и надо, непременно надо успеть записать все на «карту памяти». И быстрее уже замелькали за окном времена года! Раньше сам их подгонял: «Скорей бы лето, зима, Новый год, день рождения, май!»
Нынче совсем другие мысли приходят: «Куда лечу? Зачем лечу?»
И уже совсем неинтересно, что там, впереди, будто наперед все знаю, а планы на будущее постепенно вытесняются воспоминаниями о прошлом. Неожиданно возникают какие-то странные мысли о покаянии. Раньше и слова-то такого не знал. Теперь, перелистывая свою жизнь вновь и вновь, нахожу немало того, в чем чувствую свою вину и за что стоило бы попросить прощения. Да, именно сейчас, пока хоть что-то еще могу сказать.
Одним из несправедливо недооцененных мною людей был мой папа. Он не отвечал моим представлениям о современном человеке. Как мне тогда казалось, он не был приспособлен к реальной жизни: слишком мягок и интеллигентен, старомоден и не силен физически. Он не владел никакими боевыми искусствами, не умел играть на гитаре и не смотрел загадочно в пространство, попыхивая сигаретой. Зато он был отличным математиком, но поскольку мне это было не нужно, я и не смог оценить это по достоинству. Папа победоносно играл в шахматы – не помню людей, его обыгравших. Пытался научить и меня, однако тут опять нестыковка вышла: я вовсе не любил просчитывать ходы, для меня это было мучительно скучно.
А сегодня, провожая грустным взглядом уходящую свою жизнь, четко понимаю, что всю ее «капризную» часть папа стоял за моей спиной и предостерегал от всех падений и неприятностей. Понимание стало ко мне приходить во время службы в армии. Я ведь так же не владел тогда боевыми искусствами, а тут вдруг не понравился какому-то старослужащему, и он решил научить меня любить Родину. «Разговор» не клеился, драться я не умел да и не хотел, и все его «зачетные» удары вяли, не находя должного сопротивления. Но и на колени я не падал, не плакал, не просил о пощаде, даже немного заскучал, ожидая, когда он устанет. Мне как раз пришло радостное известие из дома, что у меня родился сын, хотелось еще раз перечитать письмо и уснуть в надежде на добрые сны.
Ну… я все правильно рассчитал: не встретив ожидаемой реакции «обоих типов», он быстро потерял ко мне интерес и оставил в покое. И тут я вдруг вспомнил, как в далеком детстве спросил папу: «А почему у тебя зубиков нет?» – «Это мне на фронте осколками их повыбивало, сынок».
Так захотелось с ним поговорить! Нет, не о «Битлах», не о каратэ – просто посидеть рядом и послушать его голос. Когда моя служба закончилась, он уже умер, мы так и не поговорили…
Сегодня, когда меня спрашивают о его трудах по математике, о его биографии, мне становится очень стыдно: я совершенно ничего о нем не знаю, по крайней мере, до моего сознательного возраста. Не интересовался… Более того: разговоры о тригонометрических функциях вызывали устойчивую аллергическую реакцию, которая автоматически распространялась на любую другую информацию о папе. А он никогда не настаивал, терпеливо ждал, когда я наконец повзрослею.
Справедливости ради скажу, что некоторые факты из жизни папы тщательно уводились от моего сознания. Сначала я был маленьким, потом – слишком ветреным и бесшабашным «хиппарём», склонным к дерзости и эпатажу, поэтому некоторые вещи узнал лишь в зрелом возрасте, когда его уже не было в живых. Потом и мамы не стало…. И не у кого было больше что-то узнать о нем…
В биографии каждого из нас есть разные страницы: о некоторых приятно рассказать всем, но некоторые стараешься «перелистнуть», не читая. Не имея намерения пересказывать папину биографию, я хочу просто рассказать о нем, как о человеке и моем отношении к нему. Поэтому остановлюсь лишь на некоторых событиях, его характеризующих, известных мне или рассказанных мамой, слегка уже забытых и не претендующих на документальную точность.
Даже дату рождения не могу точно сказать, по документам – 1908 год, но по маминым словам – 1910 год, а дату изменили, чтобы была возможность раньше пойти в школу, он был способным ребенком и после школы поступил в МГУ на механико-математический факультет. Был бедным студентом; мама рассказывала, что в теплое время на учебу он ходил босой и лишь перед университетом надевал туфли, дабы не сносить их преждевременно. И вот он закончил учебу, перед ним открылась дорога, залитая ярким солнечным светом, сулящая несчетное количество побед под бравурное звучанье фанфар. Однако эпоха была не та, чтобы без оглядки шагать туда, где свет. Надо было точно знать, кто светит и куда светит! И перед войной он был арестован за посещение какого-то кружка: то ли там не так уж все было патриотично и по-советски, то ли патриотизм исполнялся не с должным рвением. Большого срока не получилось, но биография была залита огромным черным пятном, и, как я думаю, именно тогда ему зубы «повыбивало осколками». Дальше была вой-на.
У него с детства в результате травмы не было большого пальца на правой руке, и держать оружие он нормально не мог. И все же он пошел добровольцем. Воевал в артиллерийской разведке наводчиком, там пригодились его математические знания, и он сумел доказать свою полезность для Родины, вопреки всем рассуждениям про «гнилую интеллигенцию» и другим всяким предубеждениям.
Вот такой документ я нашел в его бумагах – с ним он ходил, по словам мамы, в комитет госбезопасности, когда его вызывали для проверки и по вопросам, требующим разъяснений.
Войну он закончил с орденом Красной звезды и ранением, вновь стал преподавать математику. Сначала – в Ельце (кажется, с 1946 года), потом – в Армавире (по-моему, с 1954 по 1960 год). Тогда-то и появился я на свет – в феврале 1955 года, но мама с трудом переносила южный климат, пришлось искать место попрохладнее. Лучшим вариантом была бы Москва, мамин родной город, но папе туда не разрешено было; так мы появились в Коломне.
Сколько помню, я всегда был окружен родительской теплотой и заботой. Не сказать, что мы жили богато, но у меня всегда были самые интересные игрушки. Родители безумно любили меня и баловали; мама, правда, построже была, и порою доставалось мне от нее «на орехи». У папы строгость ко мне уступала место невероятному фантастическому терпению. У меня, как и у всех детей, наверно, появлялись временами «вредные» идеи. Вот влезла мне в голову дурацкая мысль, что я умею летать. Мы жили на третьем этаже в Армавире и я, придя с родителями домой, прямиком метнулся на балкон с явным намереньем прыгнуть и полететь. Как папа ухитрился меня поймать, и не знаю.
Со временем кубики, солдатики и машинки сменились фотоаппаратом и гитарой. Любые мои позитивные устремления тут же поддерживались и находили материальное воплощение. Но если с фотоаппаратом было достаточно просто, то хорошую гитару купить тогда у нас было крайне трудно. Даже простые советские «дрова» не лежали просто так в магазинах, а папа хотел купить хороший музыкальный инструмент! Это ведь было, пожалуй, мое единственное серьезное увлечение. Я тренькал уже вовсю на мало – музыкальных, походно-костровых «творениях» отечественного производства, а тут совершенно самостоятельно поступил в музыкальную школу (учась в институте), где, кстати, требовался нормальный музыкальный инструмент! И вот у меня появились чешская «Кремона», а потом – немецкая «Музима» с нейлоновыми струнами! «Музима» до сих пор еще жива и хорошо звучит для своих лет. В СССР такие гитары и струны не выпускались тогда и поэтому стоили очень дорого.
Потом были книги: «По ту сторону расцвета» и «Буржуазная массовая культура» А. В. Кукаркина, а также «Модели политического кино» С. И. Юткевича. Разумеется, их направленность была несколько негативно-обличительная: мол, посмотрите, до чего дошли эти проклятые капиталисты! Но пользовались они заслуженной популярностью, так как только в таком, негативном ключе и можно было узнать что-либо о рок-музыке, иноземных фильмах, книгах и западном искусстве вообще. Излишне напоминать, что тираж этих книг был весьма ограничен, надо было их успеть купить!
Вообще, к книгам у папы было особо трепетное отношение, у него даже дрожали руки, когда он держал в руках наиболее ценные, по его мнению, экземпляры! У нас до сих пор осталась большая библиотека, несмотря на попытки хоть немного ее сократить. Разумеется, не выбросить, а подарить часть книг кому-либо – новая жизнь требовала много места, старая теперь вмещалась в маленькую «флэшку». И все же один шкаф мы полностью оставили под книги; пусть говорят, что они заменяют обои, что их никто не читает. Это – память о папе! В основном это им купленные книги, а есть и написанные им.
При всей своей мягкости и внешней беззащитности, он был совершенно несгибаемый человек, который всегда добивался своей цели. И он безгранично любил меня и все, что со мной было связано. В свое время, опять же по легкомыслию, я ушел служить в армию, оставив молодую беременную жену на своих родителей. Когда она лежала в роддоме, он ежедневно посещал ее в любую погоду. Девчонки думали, это отец ребенка, сокрушались, какой старый и не верили, что это – свёкор! Когда у него родился внук, счастью его не было предела, очень жаль, продолжалось это недолго. И не было меня – того, кто должен был выполнять роль мужской опоры в семье. В который раз ему пришлось взвалить на себя мои обязанности.
Все, что я сейчас пишу, это мое признание его личности, ответ на его безграничную любовь и покаяние за то, что не сумел сделать раньше.
Светлая память ему!

ГАГАРИН

В правлении колхоза накурено так, что хоть сапог вешай. Невероятный гвалт и шум: председатель отчитывает счетовода за свинорой в отчётах, парторг пытается что-то донести до райкома, вопя в трубку, словно в рупор, бригадиры спорят каждый о своём… Обычная рабочая обстановка. А фоном ко всему идёт бубнёж из репродуктора о высоких надоях, рекордной плавке, протестах пролетариата в странах империализма, перемежаемый сигналами точного времени и народной либо классической музыкой.
Назарыч по своим надобностям ненадолго заскочил в правление, сунул председателю бумажки, поскорее выскочив на крыльцо. Тяжёлый махорочный дух был ему противопоказан категорически, через это дело он и курить бросил.
Назарыч был колхозным ветеринаром. На фронте почти два года воевал при лошадках, а в сорок третьем из-под Курска был комиссован подчистую: один осколок застрял в лёгком, другой – под сердцем, а ещё горсть крупповского железа усталый хирург достал из спины вживую, даже не налив солдату для порядка и полстакана спирта.

Апрель в Томской области – месяц паршивый. Вроде бы и завеснело, но снег всё ещё лежит тяжёлыми мокрыми глыбами по низинкам, почти постоянно – ветер и хмарь, с неба падают мелкие капли вперемешку со снежинками, по ночам хрустит по лывам наледь, а днём повсюду грязища непролазная: ногу поднимешь, а сапог остаётся.
Зима прошла туго. Первый секретарь райкома принудил вместо кормов засеять пшеницу – остались и без пшеницы, и без кормов. В наших сибирских краях пшеница родит через пень колоду: то в засуху высохнет, то в мокрядь на корню погниёт, а то озимь побьёт морозами. Иное дело – рожь! Всегда с урожаем будешь. Известное дело: лучше быть с двумя караваями чернушки, нежели совсем без белой булки. Но областное начальство спустило план именно по пшенице, как ни упирались колхозники. Начальству виднее.
Или вот корма эти. Остались без них, а значит, племенное стадо – под нож. В итоге на этот раз район план по мясосдаче перевыполнил, а что будет после… Гори синим пламенем. Но первому секретарю – орден на пиджак.
Клин под пары всегда оставляли до четверти пашни, а в этом году указание: всё засеять; план по хлебосдаче утроили. Ну, засеем нынче, семена найдутся, а на будущий год да без отдыха земля не уродит вовсе! Как раз об этом и спорили бригадиры до хрипоты. Да кто их услышит? Господи, ну когда жить-то нормально начнём?
Невесёлые размышления ветеринара прервал всадник, во весь опор, поднимая султаны жидкой грязи, летящий вдоль по улице. Во всаднике (точнее – всаднице) опознал Назарыч Анютку – девчонку шестнадцати лет, фельдшерскую дочку. Без седла, управляясь острыми коленками, каблуками кирзачей да уздою, лихо осадила чалого меринка у крыльца правления, всполошив стайку важных гусей. Платок сбился на шею, две пшеничные, собранные в пучки косы подрастрепались, телогрейка распахнута на манер чапаевской бурки, глазищи горят, конопушки, что по весне поселялись на носу, разбежались по щекам. Никак, беда!
Мать её, Раиса, до войны замуж выйти не успела – мобилизовали как медработника. А в конце сорок четвёртого вернулась с двумя медалями и с «икрой», в положенный срок родила вот такое белобрысое чудо. Анютка выросла крепкой, смышлёной, а самое главное – душою чуяла всякую птицу и скотину, особенно лошадей, всё время пропадала на конюшне. Через это качество видел в ней ветеринар замену себе, поэтому был с девушкой особенно строг.
– Иван Назарыч, насилу вас отыскала! Там Розочка никак разродиться не может!
– И давно началось?
– Да третий час пошёл…
– Как – третий?! Да вы там с Нахимычем совсем с ума посходили? Где раньше тебя чёрт носил? Загубите мне животину, кулёмы!
– Мы думали, сами справимся, а потом – сюрприз всем …
Деду Нахимычу было под восемьдесят: крепкий, жилистый, состоял при конюшне сторожем, а раньше, сколько помнили, – конюхом. Служил он в Японскую на броненосце «Нахимов», участвовал в Цусимском сражении, о чём любил поминать при каждом удобном случае. За это и получил от сельчан своё прозвище и этим ужасно гордился. А всамделешное имя его народ и позабыл по давности лет.
Не дожидаясь дальнейшего разноса, всадница умчалась восвояси, а Назарыч в сердцах стал давить ногой рычаг стартера мотоцикла. Всем известно: доля ветеринара – быть на ногах двадцать пять часов в сутки, поспеть надо и в поле, и на выпас, и в коровник, и на птичник… или как сейчас – в конюшню. Да и сельчане живность держат в изрядном количестве, только поспевай пользовать. Вот и отжалел председатель почти новый мотоцикл К-750 с коляской, о двадцати шести лошадиных силах. Может, от щедрот своих отжалел, а может, потому что пришёл с фронта одноруким: двуколкой управлять ещё можно, а вот мотоциклом – уже несподручно. Но Назарычу – то, что доктор прописал: и успеешь везде, и в люльке укладка всегда готовая с инструментом да запасной одеждой, угваздаться при такой работе – первейшее дело.
Розочка – молодая, крепкая гнедая кобыла – лежит в деннике: бока раздуваются от тяжёлого дыхания, глаза затуманенные, из сил выбилась окончательно. «Хоть подстилку свежую постелили, в денник не самый щелястый определили да хвост подвязали – и на том спасибо, коневоды непутёвые», – ворчливо размышлял Иван, пока осматривал роженицу.
– Так, девка, тащи воду тёплую да попону какую-нето, на пол кинуть.
– Уже! – Анютка стояла с тазиком, парящим кувшином и утиральником. – Ой, дядя Иван, что это у вас?
– Да не пялься! – ветеринар быстро разделся до пояса, а на спине – живого места не видно. – Читала у Твардовского?
Фронтовик с явным удовольствием процитировал:
И противник по болоту,
По траншейкам торфяным
Садит вновь из миномётов –
Что ты хочешь, делай с ним.
Адреса разведал точно,
Шлёт посылки спешной почтой,
И лежишь ты, адресат,
Изнывая, ждёшь за кочкой,
Скоро ль мина влепит в зад.
– Вот так примерно и было. Всё, хватит поливать.
Назарыч лёг на бок промеж задних лошадиных ног (эх, не застудиться бы!) и руку до самого плеча просунул внутрь.
– Так и думал. Жеребёнок живой, но лежит поперёк, да ещё шея подогнута. Будем разворачивать и шею разгибать; шанс спасти – малый, но пока есть. Ремнями фиксируйте ноги здесь и здесь, голову – здесь; растягивайте, аккуратно только.
И пошла работа. Дед Нахимыч фиксирует ноги, Анютка обняла кобылу за голову и что-то шепчет ей на ушко, понятное только им двоим – ну, чисто ведьма. Розочка, умница, слушается девку, не брыкается, тужится, когда надо, откуда только силы взялись. Упрели, возились незнамо сколько, да кто там на часы смотреть будет?
И вот уже показался белый плодный пузырь, а в нём – мордочка и передние копыта, как положено, впереди головы. Скоренько надорвали пальцами оболочку, очистили ноздри, рот, ушки жеребёнка от слизи. Ещё немного, и вот саврасый жеребчик лежит на подстилке, пытаясь поднять голову. И как по команде тучки поразъехались, с небес ударил весёлый и долгожданный солнечный луч.
– Так, ребятки, ну и молодцы мы все! Сымайте ремни, кобыла сама пуповину перегрызёт, малыша вылижет, им отдохнуть надо. Эй, а чего это там за шум?
– Анютка, дед Нахимыч, где вы есть? – послышался голос, и на пороге денника возник Федька – племяш, по совместительству – Анюткин лучший друг и тайный воздыхатель.
– Здрасте, дед Нахимыч, здрасте, дядька Иван, привет, Анютка! Там… там!..
– А ну, кончай барагозить! Вишь, у нас дело какое, напужаешь почём зря, баламут! – замахал на него руками сторож.
– Ой, простите… Там… Гагарин! – парень всё никак не мог совладать с дыхалкой – видать, нёсся, не чуя ног, даже шлёпнулся где-то по дороге коленками в грязь.
– Какой такой Гагарин? Не знаем. Начальство новое с области али артист народный приблудился? – продолжил старик.
– Юрий Гагарин, – Федька справился с голосом. – Майор, на корабле-спутнике «Восток» стартовал в космос, облетел Землю вокруг и приземлился в заданном районе! Первый человек в космосе – наш советский космонавт Юрий Алексеевич Гагарин! По радио Москва передала.
– Ну и дела! А ведь я говорил, не зря говорил, когда собачек туда отправили: этим дело не закончится! Вот, помню, служил на броненосце «Нахимов» в одна тысяча девятьсот пятом году…
– Да погоди ты, дед, – прервал его Назарыч. – Ты подумай, счастье-то по всей стране какое! Всему миру показали силу советской власти!.. Федь, глянь: и у нас тоже космонавт есть! Вот и кличка готовая для жеребчика. Анютка, как думаешь?
Счастливая девушка от всей души чмокнула Космонавта в мокрый нос.
– Анютка, айда в клуб, там народ собирается на митинг. Дядь Иван, можно?
– Да бегите, бегите, мы тут без вас управимся…
«Эх, хороший парнишка… В мае – в армию, а как вернётся – поженим», – подумалось Ивану.
– Гагарин, значит. Юрий, – размышлял дед Нахимыч, споро прибираясь в деннике. – Я вот как думаю, Назарыч: сейчас, почитай, каждого мальчонку, что народится, Юрой окрестят. Во скока будет теперича космонавтов! Ты спрашивал третьего дня, когда жить-то начнём нормально. А вот они и начнут…
Дед кивнул вслед убегающей молодёжи.
– На Марс полетят всенепременно, помяни моё слово. Вот мы, когда на броненосце «Нахимов» с япошками воевали, могли ли помыслить про эдакое?..
Послеполуденное весеннее солнце припекало всё сильнее. Новорождённый Космонавт уже научился держать голову и пытался встать на пока ещё слабые ножки. Дед Нахимыч, закончив уборку и пошарив под стрехой, извлёк початую бутылку зелёного стекла, заткнутую свёрнутой в трубочку газеткой.
– Ну что, Иван, давай – за Гагарина?
– Давай, старик, за Гагарина! И за космонавтов, чтоб их побольше у нас нарождалось!..

КОКОМОТЭ

Цикл миниатюр

Ке-ке

В одном просвещённом московском обществе я принял участие в салонной игре. По очереди назывались фразы, означающие «смерть». Запнувшийся выбывал. Мне, технарю, было трудно угнаться за филологами. Выражения типа «ушёл в мир иной», «преставился», «отдать концы», «протянуть ножки», «отбросить копыта», «сыграть в ящик», «дать дуба», «почить в бозе» казались им тривиальными. Были и такие, что снобистски морщились. Игру продлевало одно обстоятельство: компания была многонациональная, и допускались переводы на русский. Но и эта поблажка не помогла мне. Я долго оставался в аутсайдерах. Одна дама-лингвист записывала новые для неё обороты.
Вдруг меня осенило, и я произнёс: «Ке-ке». От неожиданности все смолкли. Потом спросили перевод, кое-кто засомневался: вообще, слово ли это?
Та самая лингвист, что записывала, заметила: «Знаю я это ваше кавказское гортанное или фарингальное согласное». Затем без запинки и правильно произнесла на грузинском: «Бакаки цкалши кикинебс», что означает: «Квакушка квакает в аквариуме». Видимо, она – хороший специалист, подумал я. Но в свой блокнот «специалист» мою фразу не внесла. Между тем с этим «неологизмом» связаны истории.

Слово изобрёл Важа – местный дурачок. У него была инфантильная речь, что доставляло ему немало неприятностей. Однажды мужчины играли на улице в нарды, когда вдруг принесли весть, что скончался столетний дядя Вано. Возникла некоторая заминка. И тут Важа произнёс: «Вано ке-ке!» «Слово» прижилось. У нас, в одном из кварталов тбилисской Нахаловки, оно считалось интернациональным. Правда, русским произносить его было труднее из-за этого «к».
Что ни говори, такие, как Важа, нужны! Можно было «прикинуться» Важей, куролесить, лепетать, как дитя. Но всегда безвозмездно ли?
Этим вопросом одним из первых задался наш сосед Бежан, когда ему стало совсем плохо. Он долго корил себя за то, что злоупотреблял алкоголем. Но потом вдруг на него нашло: он – наказан.
Случилось это в тот день, когда умер Роберт, молодой парень. Он страдал от безжалостной болезни и скончался в больнице. Позвонили соседке. Женщина вышла из своих ворот на улицу и со слезами в голосе сообщила новость. В это время Бежан с другими мужчинами играл в домино. Он выигрывал и пребывал в хорошем настроении. «Роберт ке-ке!» – вырвалось неожиданно у Бежана. Но этого никто не заметил, потому что остальные мужчины всполошились и подошли к соседке. Бежан с костями домино оставался сидеть.
Через некоторое время у Бежана стала побаливать печень, пропал аппетит, появилась слабость. Он вынужден был оставить работу в таксопарке. Вдруг начал расти живот... Врачи установили: цирроз.
Он лежал в постели, когда в голову стукнуло: «Бежан ке-ке!» Стало обидно. Он позвал жену и попросил подвести его к окну посмотреть, что там, на улице. Как всегда, под летний вечер мужчины играли в домино, бегали дети. Ему мерещилось непрекращающееся: «Ке-ке-ке!» Похоже, как гуси гогочут.
Однажды слово стало причиной убийства.
Петре ненавидел своего старика-тестя. Он называл его «пердящей субстанцией». Филиппе (так звали отца жены), в свою очередь, считал зятя неудачником – «умным дураком» или «дурным умником». Тот был единственным, кто имел высшее образование из всех живущих в убане, но зарабатывал меньше шоферов, работников прилавка, которые преобладали в соседском окружении. Бесило Петре то, как Филиппе чавкал во время еды, но особенно то, как произносилось им одиозное «ке-ке»: «Каркает, как ворон!» Ему становилось жутко, когда представлял себе картину: он умер, а Филиппе говорит на улице: «Мой зять ке-ке!»
Петре действительно смертельно заболел.
В то мартовское утро он сидел на скамейке в садике. Он ослаб. Сидел, укутавшись в пальто. Филиппе ковырялся в земле, подкапывал виноградник. В какой-то момент Петре послышалось старческое брюзжание: дескать, у людей зятья как зятья, а ему, старику, самому приходится в саду ковыряться. Больной разнервничался, в нём поднялся гнев. Он схватился за садовый нож, встал, качаясь, и с воплем «Ке-ке!!» направился к тестю...
Следствие списало убийство на временное помутнение разума больного. Петре что-то лепетал, как Важа. Сам он умер скоро. Его похоронили в деревне, далеко от этих мест.
Однажды я услышал это сакраментальное слово в женском исполнении. Моя соседка – врач. У неё жила сестра – приживалка и старая дева. Однажды по просьбе хозяйки я возился у них на кухне, починял кран. В это время докторша принимала пациентку – обследовала её грудь на предмет опухли. Слышу, как она сказала женщине: мол, снимок сделай, на ощупь что-то есть. Стукнула дверь, ушла пациентка. Тут приживалка торжественно и радостно выдала: «С ней – ке-ке, так ведь!» Обе злорадно захихикали. Пикантности ситуации прибавляло то, что пациентка приходилась сестричкам подружкой.

Я помню Важу постаревшим и забитым. Вольности, которые ему дозволялись, не делали его счастливыми. Этот идиот всегда страдал. Он, может быть, не помнил, что одарил Нахаловку таким словом. И вот в Москве я про него вспомнил.
Совсем недавно тоже...

Мне с сотрудниками довелось поехать в Менгрелию на похороны родственника нашего начальника. Менгрельцы вообще отличаются большой изобретательностью по части разных церемоний. И на этот раз нас ожидал «сюрприз». Когда мы вышли из автобуса и, понурые, направились к воротам, то у самого входа столкнулись с портретом пожилого мужчины в натуральный рост. С полотна на нас сурово смотрел человек в сером костюме. Его правая рука отделялась, торчала, преодолевая двухмерность изображения – ручной протез. Рядом стоявшие родственники плачущим голосом (женщины голосили) разъясняли прибывающим, что покойник любил встречать гостей у самых ворот и всегда подавал им руку. Среди людей в трауре я увидел мужчину, правый рукав костюма которого был пуст и заправлен в карман. С жутким чувством я пожал протез. Одной из сотрудниц стало дурно. Пришлось объяснять присутствовавшим, что она очень близко была знакома с усопшим...
Но вот церемония закончилась. Мы вернулись с кладбища. Зашли в разбитую во дворе палатку, заставленную столами. Помянули вином умершего. Когда мы выходили из палатки («под мухой», качаясь), увидели, как мимо нас на тележке провозили портрет. Уже без «руки». Что-то знакомое вдруг послышалось. Плохо смазанные колёса тележки издавали: «Ке-ке-ке»…
Кстати, под конец той самой салонной игры в Москве кто-то предложил перебрать словесные обороты, синонимы слова «жизнь». Увы, таковых не нашлось.


Бэ-мэ

Соседский мальчик принёс домой тетрадку, которую подобрал на подоконнике школьного туалета. Обыкновенную салатового цвета двенадцатилистовую тетрадку в клетку. Он долго держал её в тайне, не показывал отцу, хотя не боялся его и не особенно заботился о том, что тот секрет раскроет. Не показывал мальчик тетрадку и товарищам...

Когда парнишка первый раз раскрыл тетрадь, его позабавил рисованный шариковой ручкой фашистский флаг, свесившийся с крыши рубленной избы, и немец, справляющий за её углом малую нужду. Другой рисунок был «натуралистичнее»: однополчане фашиста ковыряли ставший вдруг огромным пенис солдата (один – ножом, другой – вилкой). Они ухмылялись, и что-то шизоидное было в их ухмылке.
Мальчика в детстве пугали неким монстром по имени Бэ-мэ. Если он капризничал, проявлял неповиновение, кто-нибудь из взрослых стучал незаметно по какому-нибудь предмету и принимал испуганный вид: «Кушай кашу! Это Бэ-мэ пришёл. Он охотится за непослушными мальчиками!..»
И вот в свои десять лет он наконец-то увидел этого монстра в тетрадке. Огромного роста волосатое существо, исходящее похотливой слюной (даже язык высунул), своими волосатыми клешнями пытающееся обнять стайку кучерявых голеньких младенчиков... Он снова и снова втайне от всех рассматривал это чудовище. Каждый раз его охватывал жуткий страх, он бледнел. Иногда мальчик задерживался у подоконника школьного туалета. Как будто ждал кого-то.
Однажды его застукал отец. Он отнял у ребёнка тетрадь. «Кто это нарисовал?» – спросил он. Мальчик молчал. Его бледность пугала родителя. Он позвал мать, что-то шепнул ей на ухо.
На следующий день отец отнёс тетрадку директору школу. Они вполголоса обсуждали содержимое тетрадки, и потом директор порвал её. С того дня у туалета дежурил кто-нибудь из старшеклассников. «К параше приставили!» – острила над каждым очередным дежурным ребятня.

Гитри-гитри-гитруна!

Детей пугают кем-то или чем-то. На одного мальчика наводило страх некое существо по имени Бэ-мэ. Другой побаивался обычных милиционеров. Источником моей фобии был совершенно частный субъект по имени Дуру Перадзе, инженер. Наваждение нашло на меня с момента, когда поблизости от нашего дома началось строительство четырёхэтажного жилого здания. Каждое утро начиналось с воплей инженера. Тогда строили долго и много. Завершив дом, приступали к другому – тут же, недалеко. Казалось, что не будет конца моим терзаниям. Меня не пугало содержание гневливых отповедей инженера – мат-перемат и одно-два связанных предложения. Мандраж вызывал его голос: хриплый, сипящий, в упоении переходящий на кликуший регистр, чуть ли не на женское меццо. Возведённые стены создавали эффект эха. Ор вдруг обрывался, был слышен спокойный, урезонивающий хриплый бас. Потом наступала глубокая тишина. Возникало жуткое ощущение, будто ИТР учинил-таки свою расправу.
В моей семье это пугало использовали в педагогических целях. Его звали, когда я отказывался есть гречневую кашу. Кстати, с тех пор её ненавижу. Или, стоило мне заявить о своих правах, как раздавался стук в дверь. Мне тихим голосом сообщали, что пришёл инженер со стройки: справляется, кто, мол, здесь не слушается.
Самого Дуру я не видел. Мне казалось, что обладателем такой луженной глотки мог быть только монстр из сказки, которую родители зачитывали мне до дыр. Я готов был её слушать постоянно. Ведь конец у неё был счастливым. В одно прекрасное утро на стройке никто не вопил. Так прошёл день. Потом я узнал, что Дуру повысили в должности. Он перебрался в кабинет. Мне на радость!

Однажды на улице мой отец поздоровался с одной парой, мужчиной и женщиной. Она – красивая нежная женщина в макинтоше, он – типичный мужлан с хриплым голосом, тоже в макинтоше и в цилиндре. Обращали на себя внимание бородавка на его носу и хриплый голос. Оба улыбались мне и моим родителям, мужчина даже потрепал меня за подбородок, приговаривая: «Гитри-гитри-гитруна!» Слова отдалённо напоминали название огурца на грузинском языке («китри»), но в данном случае это бахчевое было ни при чём. Он был грубовато ласков и игрив в тот момент.
– Это Дуру Перадзе – инженер с женой, – сказал маме отец.
«Он не такой уж и страшный!» – подумал я.
Прошло много лет, пока я не встретил Дуру ещё раз и при весьма неординарных обстоятельствах...
Времена наступили тяжёлые. Ситуация в обществе накалилась. У власти находился Звиад Гамсахурдия. Парламент того периода напоминал семью на грани развода. Стороны параноидально искали повод для обиды. В тот день оппозиция поставила вопрос, а звиадисты, пребывающие в большинстве, должны были, конечно, его отклонить. На лужайке перед университетом (оплот оппозиционеров!) поставили телеприёмник. Десятки людей уставились на малый экран, с замиранием сердца следя за трансляцией. И вот в зале парламента и на лужайке перед университетом всё стихло. Шёл подсчёт голосов. Тогда не было электронной системы. Процедура затягивалась.
– Ты представь себе, если предложение всё-таки пройдёт, – шепнул я своему товарищу на ухо. Мы сидели на траве сбоку от ТВ, в не самом удобном месте. Товарищ только побледнел в ответ. Поёжился. Предложение не прошло, и он облегченно выдохнул. Ораторы с обеих сторон обменялись филиппиками. Спор шёл, кто же из них в большей степени европейского типа демократ. Оппозиция коллективно стала покидать зал. Им улюлюкали в спину представители большинства, а при выходе на улице депутатов осыпали мукой активистки правящей партии. Такой метод политической борьбы уже активно использовался. То, что стороны осыпали друг друга кукурузной, а не пшеничной мукой, считалось знаковым явлением: из неё обычно готовились хлебцы «мчади», что добавляло этническую специфику действу. Как и то, что в ходу было другое народное средство – среди звиадисток находились профессиональные плакальщицы и спецы по фольклорному жанру проклятий.

Люди, находившиеся перед университетом, собрались было маршем направиться в сторону парламента, но последовала команда оставаться на месте: мол, ребята сами сюда едут. Действительно, через пятнадцать минут они прибыли на автобусе, многие – в побелевших от муки костюмах. Их встретили, как героев, пострадавших от «этнических обскурантов». Некоторые из них сразу же начали витийствовать. Раздался призыв к активным действиям. Народ, уже сформировавшийся в многочисленную демонстрацию, направился к зданию телецентра. Идти было недолго. Телецентр захватили быстро – достаточно было выгнать немногочисленных милиционеров. Тут пришло известите, что в отместку звиадисты отключили телебашню. Манифестанты остались недовольны собой. Не подумали о телебашне?! Кстати, депутаты принесли с собой списки поименного голосования. Мы с приятелем жадно искали в нём имя нашего однокурсника. Тот, оказывается, воздержался при голосовании.
– Вот хитрец-подлец! – воскликнул приятель.

Начался митинг. Для его удобства было решено перекрыть проспект перед зданием телецентра. Автомобилисты, которым перекрыли путь, выражали недовольство. По их физиономиям было видно, что пикеты на улицах стали всем досаждать. Большинство из них, матерясь, разворачивали свои авто. Попадались и такие, кто пытался договориться с добровольными дружинниками. Везло тем, кто обнаруживал среди них знакомых. Грозный окрик со стороны воздвигаемой трибуны прекратил такого рода протекционизм.
– Вы мешаете общей борьбе за дело строительства демократии в Грузии! – кричал через мегафон в сторону дружинников один из лидеров.
Тут к пикету подкатила старая «Волга». Машина чем-то походила на малый броневик с его угловатыми, но прочными формами. Видавшее виды авто! Из кабины вышел крупный мужчина. По повадкам он чем-то напоминал кабана-секача: свирепая физиономия, мощная шея выдвинута вперёд, бегающие глазки; нос с бородавкой как бы принюхивался. Хриплым голосом, не терпящем возражений, он потребовал освободить проезд. Манифестанты сначала опешили: какой-то мужик, с виду ИТР, начальничек с производства, качает права перед праведным народом!
Со стороны трибуны послышалось предупреждение:
– Не поддавайтесь провокациям звиадистов, проявляйте толерантность. Свобода слова – вот зачем мы здесь собрались!
Тут некоторые мои знакомые повели себе неожиданно. Помянутый приятель, например, сущий ботан, книжник, вдруг бросился к машине и лёг на её капот. «Никакой я не звиадист! – кричал в это время мужчина толпе. – Они такие же бездельники, как и вы! Делом займитесь!» Эпитет был произнесён на русском с сильным грузинским акцентом: бэздэлники! Что-то до боли знакомое послышалось мне. Я вспомнил инженера со стройки… И тут последовало: «Не буду я Дуру Перадзе, если...» Я уставился на него, даже прекратил попытки урезонить впавшего в раж своего приятеля. Пока строптивый Дуру препирался с толпой, тот с капота переместился под колёса «Волги», присоединился к другим энтузиастам идеи. То, что узнавание не было ложным, подтвердил факт: из кабины вышла красивая женщина – знакомая мне жена инженера. С плаксивым выражением лица она пожаловалась народу, что теперь у мужа испортилось настроение, и он весь вечер будет «есть её поедом».
– Садись в машину, женщина! – окликнул её грозный супруг. Потом брезгливо посмотрел на барахтающихся у колёс его «Волги» манифестантов разной комплекции и возраста. Один из них был знакомым мне доцентом университета. Убедившись, что упрямец не является звиадистом, демонстранты заподозрили: а не коммунист ли он? На что последовала реплика: мол, все политики – прохвосты, а коммуняги – первые из них. Назревал альтернативный митинг, где строптивец был в единственном числе. Впрочем, инцидент был исчерпан. Дуру ещё раз обозвал всех «бэздэлниками», развернул свою «Волгу», издал чёрный едкий выхлоп газом и скрылся.
«Гитри-гитри-гитруна, Дуру!» – промелькнуло в моей голове.
День можно было назвать историческим, потому что оппозиция так и не вернулась в парламент, а через некоторое время в Тбилиси разразилась гражданская война. Увы, настоящая, с десятками жертв.


Пока нет, пока нет...

Как-то я беседовал с одной американской коллегой. Она изучала тексты, которые публиковались в «Комсомолке» под рубрикой «Алый парус». Её удивляла инфантильность советских людей. Дескать, большинство авторов – недетского возраста, а столько выспренности у них на темы любви. Я ничего не ответил, лишь вспомнил случай, о котором рассказал ей...
Поездом я направлялся в Тбилиси. В плацкарте компанию мне составили два абитуриента. Их сопровождал молодой человек постарше, как потом выяснилось, сотрудник одной из столичных газет. Все трое были из провинциального городка в западной Грузии; вполне возможно, приходились друг другу родственниками. Я был младше их – только-только перешёл в десятый класс. Молодой человек задавал своим подопечным вопросы «на засыпку», проверял знания. Иногда и мне удавалось вставить слово, раз даже удостоился похвалы: один из попутчиков сказал, что мне бы прямо сейчас в вуз поступать.
Пассажиры, находившиеся в плацкарте, доброжелательно поглядывали на компанию. Парнишки производили впечатление хорошо воспитанных и весёлых, журналист же выглядел вальяжным в своём костюме, галстуке, со сдержанными манерами. Ребята были с ним вроде на равных, но заметен был некоторый пиетет, который они испытывали к нему. В какой-то момент абитуриенты стали настаивать, чтобы Тенгиз (имя журналиста) поделился чем-нибудь из своего творчества. Тот несколько помялся, но потом согласился.

Его рассказик показался романтичным. В купированном вагоне ночного поезда юноша путешествовал с незнакомкой. У неё была томная повадка: «говорила размеренно, движения рук, мимика – плавные и замедленные». Юноша уступил даме нижнюю полку. Несомненно, он проникся к ней симпатией. Наступило время отхода ко сну. В какой-то момент она попросила его удалиться в коридор. Он стоял в коридоре и смотрел в окно. Мимо проносился ночной пейзаж, а в голове под стук колёс звучало: «Пока нет, пока нет...» Ночью он ворочался на верхней полке, томился от того, как ритмично стучало в голове: «Пока нет, пока нет!» Рассказ кончился тем, что девушку на перроне встретила многочисленная родня. Так и расстались ни с чем.
Зрители похвалили автора. Некоторые женщины даже умилились рассказу. Он подкупал невинностью. Времена были «строгие» – 60-е годы, аудиторию составляли женщины, провинциалки с традиционным воспитанием. Я, тинейджер, вторил им, а абитуриенты сияли от гордости за своего родственника. Фразу-рефрен слушатели приняли как нечто само собой разумеющееся. Никто не усмотрел в ней двусмысленности...
Кстати, я первый раз тогда воочию увидел писателя.
Кончив своё повествование, я вопрошающе посмотрел на коллегу-американку, которая немного поморщилась.
– Очередный опус в духе «Алого паруса», – отрубила она. Потом признала, что автор, впрочем, хорошо передал навязчивый мотив, идущий от репрессивной культуры.
– Ритмично и исподволь!


Кокомотэ

Племянник Наполеона изучал английский. Дядюшка помогал ему. Однажды парнишка пересказывал текст... Мальчик-бушмен по имени Утэтэ жил недалеко от заповедника, где работал его отец, который по версии племянника пас там носорогов. Дядюшка не стал исправлять неточность насчёт носорогов и их пастуха, ибо пребывал под впечатлением от столь экзотичного имени африканского парубка. Другое то, что в тот момент Напо связал это имя с инфантильной речью соседского ребёнка. Ему было четыре года, а он только одно талдычил: «Кокомотэ, кокомотэ!» Это слово обозначало все доступные сознанию парнишки явления, варьировалось только эмоциональное наполнение: плача или смеясь, он нараспев произносил своё «Кокомотэ»... «Звучит, как Утэтэ», – сделал про себя заключение Напо.

В тот день тема получила неожиданное развитие. Вечером к Наполеону зашёл дальний родственник. За лекарством. Этот тип отличался ипохондрическим характером и лечил свои многочисленные недуги исключительно дорогими и редкими лекарствами, к коим Наполеон, как провизор, имел доступ. В этот вечер гость, верный себе, много говорил о своих болячках. А потом начал разглагольствовать о том, чем болел Наполеон Бонапарт, о том, сколько раз император пытался покончить жизнь самоубийством. Провизор досадовал от того, что каждый раз собеседник для пущей убедительности направлял на него свой взгляд.
Напо Спиридонович попытался замять неловкую ситуацию, заметив мягко:
– На моё счастье я не столь амбициозен, как мой тёзка!

Ипохондрик понял намёк и затих. В это время по телевизору показывали цирковое представление. Напо смеялся проделкам клоуна. Гость не разделял его веселье. Ему вдруг вспомнился фильм: самые мрачные эпизоды апокалипсиса, которые увековечивали кадры двух танцующих марионеток – мужчины и женщины. Они танцевали не под музыку, а под ритм «весьма идиотской фразы» (выражение, к которому прибег рассказчик): «Тэтэ-матэтэ, тэтэ-матэтэ». Тут Напо покраснел; «фраза» ассоциировалась у него с именем мальчугана-бушмена и речью косноязычного соседского мальчика: «Тэтэ-матэтэ…утэтэ…кокомотэ». Вдруг с экрана телевизора донеслась команда дрессировщика тигров: «Патэ!!» Провизор даже подскочил, так зычно это прозвучало.
«Тэтэ-матэтэ, кокомотэ, Утэтэ, патэ!» – чуть было не выпалил он.

Напо стал замечать, что в городе появилось много африканцев. Сплошь крепкие, молодые люди. Ходил миф, что все они – футболисты. Как-то в зимнюю пору он стоял у дверей аптеки, наблюдая за чернокожими молодыми парнями, что толпились у входа в продуктовый магазин. Один из них был в одной сорочке. «В такой холод!» – промелькнуло в голове у Напо. У его сестры недавно умер свёкр, и у провизора промелькнула благая мысль, что можно было раздать оставшуюся одежду мигрантам. Он бросился звонить сестре. Она долго не могла понять, о каких неграх говорит её брат, и какое отношение к африканскому футболу мог иметь покойный свёкр. Сказалась манера Напо говорить тихо, скромно («мямлить», по словам сестры).
Когда Напо вышел на улицу, негры, двинувшись с места, проходили мимо, лопоча на своём языке. Один из них нёс пакет с сахаром. «Четыре парня ждали, пока пятый купит кило сахара, а теперь, наверное, на суахили обсуждают покупку», – вёл внутренний монолог аптекарь. Неожиданно для себя на английском он спросил проходивших мимо, не футболисты ли они.
–Да! Да!! – ответили те хором с такой готовностью, словно чтоб не дать повода заподозрить их в том, что они – нелегальные мигранты.
«Интересно, есть ли среди них парень по имени Утэтэ», – подумал аптекарь.

Но вот после некоего случая Напо перестал проявлять любопытство к мигрантам из Африки...
Он стоял у выхода метро «Проспект Руставели». Ждал меня. Мой приятель пришёл вовремя, я же запаздывал. Напо не терял зря время и рассматривал прохожих. Тут его внимание привлёк один негритянский юноша. Тот точно не был футболистом: клянчил деньги, попрошайничал. На посредственном грузинском языке мигрант живописал, что голоден, что хочет собрать деньги на билет на самолёт, чтобы улететь домой. Народ проходил мимо и на спичи чернокожего парня не реагировал.
Напо стал анализировать ситуацию. Этот тип выбрал невыгодную позицию. Сзади стоявшего парня находилось большое пространство, в глубине которого располагались скамейки, на них сидели довольно привлекательные девицы. Здорового с виду попрошайку это пространство поглощало. «Таким образом, – рефлексировал провизор, – внимание людей к его особе не могло быть акцентированным».
Он подошёл к парню, подал ему двадцать тетри и на английском посоветовал встать у парапета: дескать, там тень и ещё... Далее последовали рассуждения о неудачной тактике попрошайки. Молодой человек повиновался, но Напо не был уверен, что был полностью понят. Негр двусмысленно, с интересом смотрел на малого роста, полноватого, с рыжими волосами и веснушками мужчину. Чем больше старался казаться вежливым мой приятель, тем больше подозрения выказывал по отношению к нему темнокожий.
Напо был доволен своим открытием, почти гордился: «Да, у меня талант к попрошайничанию!» Мой приятель расплылся в улыбке; ему вспомнилось, как наградил аналогичным комплиментом Кису Воробьянинова Остап Бендер. Провизор не переставал наблюдать за негром. У того «бизнес» вроде наладился – несколько прохожих вняли его мольбам-просьбам. Напо даже забыл, зачем, собственно, находился у выхода метро. Он опять подошёл к молодому человеку. Хотел спросить его об успехах и ещё... имя. Негр смотрел откровенно сально и с вызовом. Но имя своё назвал: Фердинанд.
«Да, имя нордическое, совсем не африканское, как Утэтэ», – усмехнулся про себя Напо. В этот момент к киоску неподалеку подошёл другой негр. Судя по его поведению и аккуратной одежде, он был более успешным – может быть, действительно играл в футбол за какую-нибудь местную команду. Африканцы обменялись фразами на своём языке. При этом оба с гадким интересом поглядывали на «местного». Наполеон уже догадывался, за кого его принимают. Когда «футболист» ушёл, он бросил ещё двадцать тетри в лапу негра и спросил, о чем тот говорил с земляком. Попрошайка отреагировал нагло, заявив, что «те дела» (здесь он сделал неприличный жест) могут стоить гораздо дороже – двадцать лари. Напо вспыхнул и внутренне вскипел. Впрочем, он не знал, как поступить в такой щекотливой ситуации. Сжал свои белые, покрытые веснушками кулачки. Побить мигранта?! Негр быстро смекнул, что оплошал, и быстро ретировался – ушёл в сторону проспекта.
Когда я подошёл к приятелю, тот стоял растерянный и красный. Напо мямлил абракадабру типа: «Утэтэ, кокомотэ, тэтэ-матэтэ, патэ...»


«Браво, Кук-к-к-у-р-рыч!»

Один грузинский футболист попал в книгу рекордов Гиннеса. В течение шести часов он без остановки жонглировал мячом – причём, головой. И не только жонглировал, но и вёл разговоры с членами специальной комиссии. Говорят, рекордсмен даже умудрился при том сходить по малой нужде. Мяч, как заворожённый, продолжал прыгать на его черепе.
Кстати, этот футболист другими футбольными достоинствами не отличался.
Мой одноклассник Вано был чем-то похож на этого субъекта. Он тоже мог выкинуть нечто на баскетбольной площадке. Однажды в городском зале, где шёл турнир, Вано произвёл сенсацию. Но сделал это не во время игры, а в промежутке между матчами, когда нетерпеливым зрителям дают порезвиться на площадке. Во всеобщей возне участвовал и Андро. Пользуясь своим почти двухметровым ростом, он с лёгкостью подбирал мячи, отскакивающие от щита: сам не бросал, а великодушно отдавал кому-нибудь из мальчишек, которым было несподручно бороться под кольцом.
В один момент Андро выудил из толпы Вано, невысокого паренька в очках. Получив мяч, тот отступил к самой середине площадки и по высокой траектории послал мяч в сторону кольца. Всплеск сетки кольца, точное попадание! А мяч – снова у Вано: после лёгкой оторопи в зале ему безропотно уступили очередь на бросок. На сей раз он подошёл к щиту поближе и с отскоком от пола послал мяч в кольцо... «Браво, Кук-к-к-у-р-рыч!» – крикнул на весь зал Гио, слегка придурковатый малый. Дело в том, что Вано по отчеству был Кукурьевич, что приводило Гио в восторг. Произносить «Кук-к-к-у-р-рыч!» доставляло ему удовольствие.
Во время игры Вано был не столь расторопен. Вроде бы тренировался много, даже тик у него был: периодически, не ко времени и месту воздевал правую руку и прищуривался – имитировал бросок. На площадке, получив мяч, Вано начинал суетиться – «телиться», как говорил тренер. Раз, потеряв ориентацию, он врезался с мячом в судейский столик, опрокинув его. А однажды попытался сделать свой коронный бросок с середины площадки, но не попал даже в щит, угодив мячом в физиономию одного из зрителей. «Чтоб не смешить гусей» (выражение тренера), Вано не оставили в составе.
Держать в моей памяти Вано особого резона не было. Я уехал из городка, перебрался в Тбилиси, а потом и в Москву. Ездил много. Названия многочисленных городов и городков смешались в моём сознании. Сохранились лишь эпизоды. Так вот, в одном сибирском городишке мне выпал случай вспомнить своего одноклассника... Пока ехал из районного центра в этот город в полупустом пазике, познакомился с одной миловидной особой... А по дороге к гостинице наблюдал похоронную процессию. Красный гроб, неестественно яркие в солнечный морозный день искусственные цветы и серого цвета покойник. «Угорел от водки, окаянный!» – расслышал я комментарий старушки, что стояла рядом...
Ольга, знакомая из автобуса, навестила меня в гостиничном номере. Она долго не называла свою фамилию. «Помните, у Чехова? Есть у него рассказ «Лошадиная фамилия»…» «Кукури!» – всплыло в памяти. В Грузии таким именем называют не только мальчиков, но и лошадей. «У моего одноклассника было лошадиное отчество», – заметил я гостье...
…Я женился в третий раз. Новая жена была из мормонского штата Юта (USA). При нашей первой встрече я поинтересовался, не мормонка ли она, на что последовало: «Прозелитизмом не занимаюсь!»
Вчера со мной произошло нечто несуразное. Я был на баскетбольном матче. Играли «Юта Джаз» и «Атланта Хоукс». В перерыве между таймами массовик-затейник предложил зрителям разыграть пятьсот баксов. Для этого надо было забросить мяч с центра площадки. Желающих набралось много. И вот из толпы отделился невысокий белый мужчина в очках, наверное, моего возраста. Он уверенно взял мяч в руки и мощно бросил. Точно!!
– Браво, Кук-к-ку-р-рыч!! – вырвалось вдруг у меня.

МНОГО ЛИ ЧЕЛОВЕКУ НАДО?

Много ли человеку надо для счастья? Ну, это кому как. Кому-то хочется иметь много денег, возможность ездить по белу свету, ни в чем себя не ограничивая. Другому необходимо признание, возможность реализовать себя. Третьему – чтобы его родные и близкие были здоровы, успешны. Кто-то мечтает о большей любви. Четвертому, пятому…
У каждого – свое представление о счастье. Да и что хорошо одному, не всегда хорошо другому.
– Наконец-то я дождалась своего счастья! – воскликнула внучка моей подруги, когда ей подарили маленького пушистого котенка.
Что только она с ним не вытворяла: тискала, целовала, закутывала в одеяльце, укладывала спать в игрушечную коляску, выгуливала на поводке, как собачку. Доставляло ли это удовольствие котенку? Ему хотелось одного: чтобы его оставили в покое.
У нас была большая и дружная семья. Особого достатка не было. Но сколько любви, тепла, уважения! Это ли не счастье? Правда, понимаешь это потом, когда все позади.

Встречаю я свою бывшую одноклассницу.
– Как ты? Что ты? – спрашивает она меня.
– У меня все хорошо, – отвечаю я ей. – Занимаюсь любимым делом: учу детей музыке.
– Хорошо зарабатываешь?
– Мне хватает.
– А кто твой муж?
– Мы давно разошлись. Это самое разумное, что могли сделать. Мы очень разные, как говорят, не сошлись характерами. Но отношения сохранили нормальные.
– Он тебе помогает?
– Я что, без рук-без ног? На дочь деньги дает.
Она с сочувствием на меня посмотрела.
– А что делает твоя дочь?
– Готовится к поступлению в университет. На искусствоведческое собирается. Дай Бог, чтобы все у нее получилось.
– Какая же ты юродивая! – вдруг заявила она. – Всю жизнь была нищей и хочешь, чтобы дочь тоже нищей была. Вот я окончила юрфак, работаю в крупной фирме. Муж, дети бизнесом занимаются. Мы весь мир объездили, на каких только курортах не были. Я ни в чем себе не отказываю. Недавно такую шикарную шубу купила из шиншиллы. А вчера мы ездили на дачу к Люсе Щербицкой на шашлыки. Люся хорошо устроилась: ее муж – директор гастронома. Так классно оттянулись!
Она смотрела на меня, убогую, с жалостью, а я – на нее. Иметь деньги – это совсем неплохо. Деньги – это необходимость, без них нельзя обойтись, осуществить задуманное. Но деньги – это еще не все. Они не могут заменить душевное тепло, доброту, верность, любовь. Я хочу, чтобы мой ребенок получал удовольствие не только от вкусной еды и тряпок, которые на себя нацепил, а от прочитанной книги, музыки, живописи, общения с природой. Я хочу, чтобы у дочери моей были верные друзья, любящий муж, чтобы она встречалась с интересными людьми, чтобы она была счастлива.
Через несколько лет я снова встречаю Галю. Постаревшая, больная – перенесла инсульт, еле ходит. Муж бросил ее, нашел себе молодую, здоровую. Сын… у него своя семья. Невестка… доброго слова не стоит. Дочь занята устройством своей жизни. Ну и что, деньги сделали Галю счастливой?

Есть люди, которым всегда все плохо. Хотя видимых причин для жалоб у них нет. И есть люди, которые в любой ситуации умеют находить положительные моменты.
Говорят, пессимист – тот же оптимист, только лучше информированный. Может быть. Но все же…
– Софья Михайловна, как Вы, как Андрей Яковлевич? – спрашиваю я соседку.
– Ой, не спрашивайте, – отвечает она плачущим голосом. – Дед совсем плох. Давление запредельное. Что будет, когда его не станет?
– Софья Михайловна, Андрей Яковлевич, конечно, больной человек, – пытаюсь я успокоить ее, – но он еще умирать не собирается: следит за событиями, происходящими в мире, много читает. Вот вчера попросил меня принести ему последний номер «Иностранной литературы».
– Это все так. Он старается не поддаваться болезни. Жалеет меня. Делает вид, что чувствует себя лучше. Но я-то знаю, как ему плохо. «Дед, ты только не умирай!» – говорю я ему. А он улыбается через силу и отвечает: «Туда я еще успею».
– Вот видите: он у Вас – молодец. И Вы тоже держитесь. Андрей Яковлевич рядом с Вами, он Вас любит, старается не огорчать. Радуйтесь этому.
Человек не может чувствовать себя счастливым постоянно. Жизнь многогранна, а счастье – это состояние души.

ОСТАНОВИСЬ, МГНОВЕНИЕ…

Жизнь пролетела, как мгновение.
Вот только-только пошла в школу. Не успела оглянуться, как уже выпускной вечер. Дети, родители, учителя – все такие красивые, нарядные. Цветы, улыбки, теплые слова... А на прощанье взмывают в небо белые голуби, унося в лапках записки с просьбами детей об исполнении желаний.
А незабываемые студенческие годы… Они так стремительно пронеслись!
Первая любовь, первое свидание, первый поцелуй… Остались лишь воспоминания. Воспоминания... Что может быть дороже?
Голубое небо. Щебет птиц. Пьянящий запах свежескошенной травы. И полусумасшедшая от счастья пара (мы с тобой!) бредет по лугу. Куда? А не все ли равно. Нам так хорошо вместе! Я вижу твои сияющие глаза, руки, губы, слышу твой голос... Как прекрасен этот мир! И пока я жива, ты – со мной.
Я кормлю ребенка грудью. Из приемника доносится:
«Ты проснешься на рассвете,
Мы с тобою вместе встретим
День рождения зари.
Как прекрасен этот мир,
Посмотри!»

Малышка причмокивает от удовольствия губами, кладет руку мне на грудь: «Мое! Не отдам!» и, насытившись, засыпает.
Первые шаги, первые слова...
– Мамочка, ты меня любишь?
– Люблю.
– И я тебя люблю. Значит, мы любимся.
Вот оно – счастье!
Вы видели когда-нибудь рассвет из иллюминатора? Незабываемое зрелище! Огромная половина горячего солнца и нимб над ним, как над головами святых на иконах, движется рядом с самолетом. Откуда иконописцы могли увидеть нимб?
Я прилетела в Армению. Март месяц. В воздухе пахнет весной. Все – в зелени. И снежные, как будто нарисованные, горные вершины. Впервые в жизни увидела цветущее персиковое дерево. Несомненно, Ноев ковчег причалил у горы Арарат.
Остановись, мгновенье!

А Ниагарский водопад… Захватывающее зрелище. Мощные водные потоки стремительно льются с горы вниз, шумят и обладают неимоверной силой! На прогулочном кораблике, закутавшись в непромокаемые плащи и накидки, можно приблизиться к водопаду. Пройдя по галерее под водопадом к его основанию, в полной мере ощущаешь всю мощь и красоту стихии. Ты – песчинка перед грозными силами природы.
Почему мы торопили время? Нам всегда было некогда. Я должна все успеть. Мне надо сделать то-то и то-то… Все откладывалось на потом. Даже поговорить толком с близкими людьми было некогда. Почему лишний раз не сказать: «Люблю тебя», не прижать к сердцу дорогого, любимого человека? Задним числом понимаешь: надо было дорожить каждым мгновением счастья, ценить моменты, когда были вместе, понимать, что может так получиться, что однажды этого человека уже не будет рядом. Но…

Человек не может жить лишь одними воспоминаниями. И сколько бы ему ни было лет, он должен жить здесь и сейчас, наслаждаться каждым мгновением, дарованным судьбой.
Папа мой, когда вышел на пенсию, очень переживал, чувствовал себя уже никому не нужным.
– Я стал тыбиком («Ты бы пошел…», «Ты бы сделал…»), – с горечью говорил он.
И вдруг он увлекся чеканкой. У него началась новая интересная жизнь. Он выставлял свои работы на выставках, дарил чеканки друзьям. Он ожил.
Мама моя была очень умным человеком, яркой личностью.
– Я создала свой внутренний мир и не хочу в него впускать негатив. Я хочу радоваться ласковому солнышку, зеленым листьям, теплому морю… Я люблю людей. У меня хорошая семья. В жизни так много интересного!
А тетушка моя в свои шестьдесят восемь лет неожиданно для всех и для себя самой влюбилась так, как, по ее словам, в молодости не влюблялась. Нужно было видеть, как она сразу помолодела: глаза горят, улыбка не сходит с ее лица. Это – жизнь!
Я давно уже могла выйти на пенсию и не работать. Но поняла, что пока я чувствую, что могу еще приносить пользу, что нужна своим ученикам, буду работать. Работа дисциплинирует, она заставляет, как бы ты себя ни чувствовал, взять себя в руки – одеться, забыть о своих болячках и заниматься делом. Ты нужен.
Хочу заново перечитать свои любимые книги, походить на концерты в консерваторию, на выставки в Пушкинский музей, Третьяковку. Хочу повидать мир. Я так мечтала в детстве побывать на карнавале в Рио-де-Жанейро…
Мы не знаем, что нас ждет впереди. И, может быть, это хорошо. Так интересней жить. Но что получается: прошлое ушло, будущее – неизвестно. Давайте же жить настоящим: радоваться всему, что у нас есть, что мы живы, что с нами наши близкие, что еще есть силы работать, возиться с внуками, открывать для себя что-то новое.


СИЛА ИСКУССТВА

– Ну вот, даже в воскресенье не дают поспать! Надо будет на ночь отключать телефон. Не буду брать трубку.
А телефон все трезвонил и трезвонил.
– И кому это я понадобилась в такую рань?
– Яник, поздравь нас: Андрюша поступил в Томский университет на мехмат, – радостно кричала в трубку кузина.
– Молодец, мальчик! Очень за него рада. Успехов ему.
– Яночка, мы хотим сделать ему подарок: отправить на неделю к тебе. Он ведь в Москве ни разу не был. Может быть, Игорек выкроит время, поводит его по городу.
– Не волнуйся: встретим, приласкаем, покажем Москву. Да и мальчишкам не мешает поближе познакомиться, подружиться.
Андрюшу я видела всего один раз, когда мы с Галиной и детьми отдыхали в Крыму. Ему тогда было шесть с половиной лет. Это был худенький, светловолосый, очень подвижный, любознательный мальчик. Игорек – постарше. Он уже перешел во второй класс и на брата смотрел, как на малявку. Сейчас Андрей выше Игоря на полголовы, рост – метр восемьдесят шесть; спортивный, улыбчивый. С Игорем они сразу нашли общий язык и отправились гулять по городу.
В один из дней, когда сын был занят, я предложила Андрюше пойти с ним в Третьяковскую галерею. Я видела, что Андрей не в восторге от моего предложения. Это и понятно: идти с тетей в музей… Но выбора у него не было.

Третьяковка… Каждый раз, приходя сюда, я чувствую себя обновленной. Я люблю постоять у понравившейся картины, почувствовать ее, побыть с ней наедине и очень не люблю, когда мне мешают. Считая, что и Андрею необходимо то же самое, я пустила его в свободное плавание. Каково же было мое удивление, когда через десять минут он подошел ко мне и сказал:
– Чего это Вы стоите у этой картины? Я уже все обошел. Пошли куда-нибудь.
Я так и ахнула.
– Дорогой, вот видишь, идет экскурсия. Примкни к ней.
Сама я экскурсии не люблю, но в данном случае это было необходимо. Недовольный Андрей не посмел возразить (он был хорошо воспитанным мальчиком) и пристроился сзади.
– Нет, так дело не пойдет. Давай-ка в первый ряд и внимательно слушай экскурсовода.
Через час, когда Андрей решил, что его мучения кончились, и мы наконец покинем Третьяковку, я предложила ему еще раз пройтись с другим экскурсоводом, которая, на мой взгляд, была просто великолепной. Даже я, которая Третьяковку изучила вдоль и поперек, примкнула к этой группе. Андрюше ничего не оставалось, как прослушать лекцию еще раз. Представляю себе, как он был на меня зол.
Наконец мы покинули музей и пошли в «Шоколадницу».
На прощанье я подарила Андрюше книгу «Третьяковская галерея». Он так на меня посмотрел, что я подумала: сейчас убьет.
Вечером мне позвонила сестра:
– Андрей приехал довольный! Спасибо тебе.
– Небось, ругает меня последними словами.
И я рассказала ей о нашем походе в Третьяковку.
– Как ты, филолог, шеф-редактор на радио, не привила сыну любовь к живописи, музыке?
– Янка, мы же с мужем с утра до вечера на работе, а детьми занимается бабушка. Главное, ребята покормлены, присмотрены, обласканы.
– Нет, этого недостаточно. Я тут была на лекции-концерте в музее Глинки. Одна девушка пришла с парнем. Так он все время ее дергал: «Скоро конец? Неужели тебе это интересно? Пошли отсюда». Она, бедная, сгорала от стыда. Объясни сыну, что ни одна приличная девушка не будет с ним встречаться, неинтересен будет.
– Андрюша умный, доберет то, чего недополучил. Мы тебе на каникулы будем его присылать. Вот ты и будешь его развивать, – смеется Галина. – А он от тебя в восторге, говорит: настоящая интеллигентка.
– Неправда, он считает меня занудой и мымрой.
– Но книгу твою изучает.

«Я С ЖЕНЩИНОЙ РАЗГОВАРИВАЮ…»

– Куда ты прёшь, бабка? – кричит разъярённый водитель автомобиля.
Почему «бабка»? Я, конечно, не молодая женщина, но «бабка», да ещё «прёшь» звучит оскорбительно. Кстати, я перехожу улицу по «зебре», где машины должны пропускать пешеходов. А вот откуда ты, хам, выскочил и куда несёшься, – вопрос.
Как же много у нас хамов развелось! И мы к этому привыкли. И, когда встречаешь нормальное человеческое отношение, воспринимаешь, как что-то особенное.

При выходе из метро у меня что-то «вступило» в спину. Еле-еле, согнувшись в три погибели, плетусь я к дому. Только дойти бы.
Навстречу мне идёт подвыпивший мужичок.
– Мать, – (тоже мне – сынок!), – что это ты так идёшь? – спрашивает он меня.
– Да вот, спину прихватило, – отвечаю ему.
– Ты где живёшь? Давай, я тебя провожу, – предлагает он.
Только этого мне не хватало!
– Да нет, спасибо, как-нибудь сама доплетусь.
– Ты что, мать, мы же люди, мы должны друг другу помогать! – уговаривает он меня.
– Спасибо, но мне уже лучше. Дойду.
В этот момент у него зазвонил мобильник. Его разыскивают родные, волнуются, что он долго отсутствует.
– Да принесу, принесу я вам ваше молоко, – кричит он в трубку. – Никуда я не пропал: я – с женщиной, – (выделил он голосом), – разговариваю.
Надо же: то была «бабка», а теперь – «женщина».

А на днях я возвращаюсь домой и не могу попасть в подъезд. Рабочие чистили крышу и завалили снегом крыльцо и все подступы к нему. Сугробы – в человеческий рост. Спрашиваю, когда дорожку расчистят, и слышу в ответ:
– Наше дело – сбросить снег с крыши, а когда дворник его уберёт, не знаем.
Что делать? Как попасть в подъезд? Холодно… Я устала. Присесть негде.
Вижу, дверь слегка приоткрывается, и в щелочку протискивается худенький паренёк. Показывая чудеса акробатики, он выбирается из этого завала.
– Молодой человек, Вы мне не поможете войти в подъезд? – прошу я его.
С трудом парень втащил меня на ступеньку и… Мы падаем в сугроб. Лежу я с молодым человеком в снегу (дожила на старости лет!) и думаю: «Не выбраться нам отсюда».
Но парень как-то изловчился и вылез из завала. А я при малейшем движении всё глубже погружаюсь в снег.
– Ну, всё, – говорю, – видно, так в сугробе и останусь.
Парень смеётся:
– Сейчас я Вас вытащу.
– Тяжёлая я, – говорю я ему. – Не сможешь меня ты поднять. Зови кого-нибудь на помощь.
– Ну, нет, это уже дело чести, – отвечает парень.
Извлёк он меня из сугроба и на руках занёс в подъезд.
Это надо же: на старости лет и повалялась с парнем в сугробе, и на руках меня носили.
Да… Чего только в жизни не бывает!

ЮЖНОКОРЕЙСКИЙ БОИНГ

Часть 1. Барсук по-американски

Дело было в августе 1983 года. Стояли в базе. Мы готовили гидрографическое судно «Армавир» к очередному походу на замену морских навигационных знаков в прибрежных водах Приморского края в Японском море. Эти работы были самые непопулярные. Ни тебе валюты (чеки, боны), ни тебе дальних морских надбавок – это я всё о прибавках к зарплате для экипажа, который в таком плавании получает так же, как если бы стояли у стенки в родном порту. Чистый каботаж (плавание вдоль побережья), ничего интересного. Гидрография флота обычно несёт ответственность за содержание и замену, если необходимо, буёв, знаков и прочих навигационных средств на своей территории. Судно практически было готово к плаванию: запасы получены, экипаж сформирован, оставались сущие мелочи.
В то время во Владивостоке, как иногда выражаются местные, «погоды шептали», а это значит, что ветра ещё не начались, и было очень тепло. На судоремонтном заводе нам полностью починили катер после удара волны цунами в бухте Валентин. Кузьмич, наш помощник командира по политической части, завёз новое кино. Как говорится, полная готовность к выходу.
Был поздний вечер пятницы 12 августа; я, как и подобает старшему помощнику командира судна, уехал домой последним, уже в десятом часу вечера, как говорят моряки, пошёл «на сход». В воскресенье я должен был заступить дежурным по дивизиону, поэтому в субботу мы с семьей собирались на городские пляжи покупаться, попрыгать с вышек в августовскую тёплую морскую воду – в общем, отдохнуть как следует.
Легли поздно, я сразу отрубился, и мне приснилось, как со скрипом открылась дверь в комнату, и старший сын Роман, которому было почти два годика, шёл, неуверенно ступая своими ножками, а в руке держал игрушечный деревянный молоточек. Шёл мой маленький сынок и стучал молоточком по стене, по тумбочке, по кровати, а стук – всё сильнее и сильнее. Я тянусь к нему: мол, что случилось? Почему так громко?! Бам! Бам! Бам! Когда стук молоточка стал невыносим, я проснулся и понял, что стучат в коридоре. Сразу вспомнил, как обещал починить звонок, но, как всегда, не хватило времени. Машинально глянул на будильник – 02.34 утра, что-то случилось! Выбежал в коридор в трусах, открыл дверь: там стоял незнакомый мне матрос-посыльный.
– Товарищ старший лейтенант, срочно прибыть на судно! Выход в море по тревоге! Машина внизу ждёт!
Выход по тревоге – ничего себе! Первый раз за два года! Всё, давай, бегом! Примчались на 36-й причал; народу – тьма; контр-адмирала Варакина, начальника гидрографической службы флота, я сразу заметил, кратко поприветствовал и поднялся на ходовой мостик. Акимов, командир «Армавира», коротко бросил мне:
– Пока не знаю, что за шухер, но в твоей каюте уже разместилась военная разведка, а у меня сидит кэгэбист, какая-то шишка! Готовь судно к выходу через тридцать минут! «Главные» уже готовы, слава богу, «дед» сегодня дежурит!
На простом русском языке это означало: что за причина тревоги, не говорят, но причина важная, судя по гостям. Главные двигатели к пуску готовы, потому что по судну дежурит старший механик, и он уже всё, что нужно, сделал.
Вот такая морская терминология; иногда со стороны ничего не понятно. Боцман зовётся «драконом», старший механик – «дедом», тонкий канат, на конце которого прикреплена свинцовая болванка, чтобы дальше летел, – «выброской», судовой врач – «доком», коротко и ясно! Вышли в море довольно быстро, уже в 04.00 я заступил на привычную для меня собачью вахту. Никто, конечно, не спал. На ходовом мостике собрались все офицеры. Капитан I ранга Королёв представился и коротко сказал:
– Товарищи, непосредственно вблизи границ наших территориальных вод, прямо в заливе Петра Великого, обнаружен фрегат УРО (управляемое ракетное оружие) ВМС США «Badger», бортовой номер 1071! Цели прибытия этого грозного корабля не ясны. Нам поставлена задача слежения и сопровождения фрегата в период его нахождения вблизи наших границ! Я назначен старшим по операции слежения, командир судна отвечает лично за безопасность маневрирования и обеспечение работы группы военных разведчиков.
И он представил троих молчаливых молодцев в штатском.
– Да, мой помощник – мичман Сазонов! – из темноты ходового мостика шагнул к нам щуплый паренек в погонах старшего мичмана.
Да, про ходовой мостик: это – мозг любого корабля, где сосредоточены все органы управления кораблём, на ходу, в море. Здесь постоянно находится ходовая вахта: вахтенный капитан, вахтенный штурман, рулевой. Ходовой мостик расположен на самом верху корабельной надстройки, чтобы вахтенные могли осмотреть весь горизонт моря и всю обстановку вокруг. Все решения на любые действия принимаются тоже здесь, на ходовом мостике. На практике у него тоже есть свое сокращение, говорят по-простому: «на мосту».
Через полтора часа подошли к «Баджеру» (вы позволите его так называть, хотя в переводе с английского это означает «Барсук»). Ну, что это за название для фрегата УРО, подумал я, фрегат «Барсук»! Вот у нас названия красивые: «Строгий», «Стерегущий», а тут – «Барсук», ещё «Белкой» назовите! Ну да ладно! Подошли близко, кабельтовых пятнадцать, не больше (кабельтов – это одна десятая морской мили, то есть примерно 182,5 метра). Уже активно восходило солнце, и было хорошо видно, что пароход уже потрепанный, но выглядел ухоженным красавцем. У нас на мосту давно валялся справочник «JFS-1979». Это американский справочник по военно-морским флотам всех стран мира Janes Fighting Ships за 1979 год. Толстенный фолиант, где даже наш «Армавир» был указан и показан со всех сторон. Я прочитал: «…FF1071 Badger – заложен на судоверфи в Todd Pacific Shipyards (Сан Педро, Калифорния) 17.02.1968, спущен на воду 7.12.1968, вступил в строй 1.12.1970…»
13 лет, конечно, многовато, но такой срок службы для корабля – обычное дело.
– Старпом, подходите ближе! На пять кабельтовых! – Королёв глянул на командира, Акимов кивнул. На руле стоял самый опытный, второй помощник – Забралов Валентин.
«Баджер» шёл на самых малых оборотах, всего узла два (один узел равен одной морской миле в час); мы подскочили, как ужаленные, и встали, по инерции ещё катились, обгоняя фрегат, потом выровнялись, потом я поставил самый малый вперед, и мы опять начали его обгонять! Я попросил в машинном, чтобы снизили обороты до минимально возможных, как тут же на мостике появился «дед» и начал ворчать, что, мол, так долго не продержимся, форсунки забьются маслом или что-то в том духе…
Наконец нашли вариант: идти на одном главном двигателе, второй держать «под парами». Так и двигались в паре, «Армавир» – чуть сзади.
Доложили наверх, что фрегат двигается строго вдоль территориальных вод, не нарушая государственную границу ни на метр. Нам приказали отснять на фото всё, что можно, «приклеиться» и продолжать слежение. Так побежали вахты и сутки. «Баджер» шёл строго параллельно линии территориальных вод, миль 7-8, потом разворачивался и шёл обратно, в старую точку, потом – снова туда и снова – обратно!
Надо ли говорить, что мы сделали столько снимков, сколько смогли, как говорится, и в фас, и в профиль. Мы подходили уже так близко, что дух захватывало, пересекали курс фрегата и по носу, и по корме, что иногда даже противоречило обычной морской практике. Ему всё было нипочём. На связь они не выходили, ничего не предпринимали. На седьмые сутки неожиданно в районе вертолёта они выставили какой-то плакат. Боже! Это было красное сердце, нарисованное на куске фанеры, пронзённое стрелой!
На вертолетной площадке красовался противолодочный вертолёт типа SH-2F «Sea Sprite» с бортовым номером 1319, а рядом – фанерный щит с пурпурным сердцем! Во «штатники» дают! «Штатниками» Королёв называл американцев, и это приелось для всех на мосту.

Тем временем на борту «Badger»…
Экипаж вертолёта, три человека (капитан Джон Кроули – командир вертолёта, второй лейтенант Фрэнк Робинс – второй пилот и старший техник, сержант Дик Пёрл) стояли у двери кабины и лениво обсуждали окружающую обстановку. Они уже третий контрактный срок «тянули лямку» на «Badger». Они уже много чего повидали, однако впервые видели, что русский разведчик так близко подошёл к их фрегату. Можно было и без бинокля рассмотреть на юте «Армавира» собравшихся людей. Кроули сказал:
– Смотрите, у них на этом разведчике пара особей женского пола! Интересно, чем они заняты? А звания у них есть?
Скабрёзно облизнувшись, Фрэнк хохотнул:
– Наверное, не ниже капитана КГБ!
– Вам бы только под юбку капитана КГБ ещё заглянуть! – Дик Пёрл уже был женат и имел двоих мальчишек – двух и семи лет. Он не одобрял их офицерские забавы в каждом порту захода.
– Не хватило вам, господин капитан, четырнадцати дней, которые вы провалялись в госпитале в Субик-Бее (база ВМС США на Филиппинах)?! Джон Кроули от неприятных воспоминаний даже передёрнул плечом, сморщился и, косо глянув на сержанта, сказал:
– Эх, Пёрл, что ты понимаешь в филиппинских женщинах?! Из них, между прочим, уже две стали Мисс Вселенной! И, знаешь, что меня в них сводит с ума?! Их разрез глаз!
– Командир, давайте их немножко подразним! – Фрэнк смотрел в большой бинокль на корму «Армавира», где стояли две красы – русые косы в шортах и коротких футболках.
– Посмотрите, командир! – он протянул бинокль Джону и вышел на площадку рядом с хвостом вертолёта.
Через несколько минут по пояс голый тёмнокожий гигант Робинс выгодно смотрелся напротив заходящего солнечного диска. Он вытащил из вертолёта фанерный щит с нарисованным красной пожарной краской сердцем, пронзённым стрелой.
– Когда ты успел, Фрэнк?! Дамский ты угодник! – Кроули уже увидел, как зашевелились русские на корме «Армавира».
На борту ГиСу «Армавир»

Во время моей вахты, в 17.45 влетает Акимов на мостик и вопит на меня:
– Какого хрена твои девки вылезли полуголые на ют?!
– Александр Евгеньевич, я же здесь! На мосту, на вахте! Я что, за их одеждой в личное время следить обязан?
– Нет, ты видел: эти черномазые выставили пурпурное сердце на вертолёте! А наши дуры и довольны! Давай задами вертеть!
Постепенно на мостике собрались все начальники, обсуждая, как реагировать на этот знак, прямо скажем, неординарного внимания, ведь враг всё-таки, потенциальный противник, понимаешь! Через несколько минут Королёв неожиданно сказал:
– Там у них тоже мужики есть! Надо понимать!
Всё. Если старший сказал, что ничего страшного, значит, ему видней! Так всё и затихло; правда, на следующий день плакат исчез. Видимо, там тоже ребят проработали.
Так прошла ещё пара дней пристального наблюдения друг за другом. На мостике фрегата тоже всегда было много народу, и все рассматривали в бинокли наш «Армавир». Мы подходили так близко, что можно было разглядеть выражения лиц американцев и без всякой оптики. Мы наперебой пытались угадать, кто там появился на мостике у них, на «Баджере», ну и, видимо, американцы тоже этим занимались; в общем, было очень оживленно на обеих коробках. Видно было, что стороны фотографируют друг друга. У американцев стояли две оптические бандуры, как большие телекамеры, нам было видно, как они жестикулировали и что-то показывали – мол, посмотри вон там, эти русские! У них были видны расшитые золотом эмблемы и различные знаки и на плечах, и на рукавах. Нам всё было в диковинку, так близко потенциального противника мы ещё не видели!
В самый разгар смотрин, когда расстояние между нами было всего метров 60-80, вдруг раздался гулкий хлопок швартовой пушки, и с высокого мостика «Баджера» вылетела выброска, шлёпнувшись прямо к нам, на катерную палубу! Мы на мостике стояли окаменевшие, только старший из разведчиков тихо сказал:
– Не двигаться никому! Может, провокация!
В этот момент канат натянулся, и по нему, как по веревочному лифту сверху вниз, прямо к нам на борт скатился довольно объёмный пакет. Пакет шлёпнулся на катерную палубу рядом с гидрологическими лебёдками; в этот момент сработал отстежной карабин, и выброска моментально была утянута обратно на «Баджер». Акимов сказал:
– Да, классно сделано, ничего не скажешь!
– Тихо всем! – это уже скомандовал старший группы особого отдела Королёв.
– Сазонов, ко мне!
К Королёву метнулся мичман Сазонов, и они быстро пошли по верхам на катерную палубу. Со всех трапов уже торчали головы любопытных из нашего экипажа.
– Командир, уберите зрителей по каютам! – Королёв уже злился.
Неожиданно «Баджер» взял круто влево, сразу оторвался от нас метров на 300-400 и дальше стал удаляться, набирая скорость. Акимов дал команду застопорить машины, и «Армавир» лёг в дрейф. Я подумал: хорошо, что американцы не видят вблизи эту нашу суету вокруг пакета и как всю нашу команду разогнали по каютам.
– Александр Евгеньевич, прошу «добро» на катерную? – я направился на катерную палубу, вызвав туда же по громкой связи боцмана.
– Разрешите, мы вам поможем, если что?
Я обратился к Королёву, давая понять, что, мол, мы-то свое судно знаем досконально, мешать не будем. Он молча, кивнул, и мы обступили пакет на почтительном расстоянии. Тут Картузов и сказал:
– А, по-моему, картонка какая-то, наверное, пустышка! По звуку слышно было!
Королёв даже посмотрел на пакет с двадцати метров в свой бинокуляр и выдохнул:
– Действительно, какая-то макулатура, перевязанная красивым шнурком, упаковано вроде в бумагу! Ну что, подходим? Нас, как говорится, было четверо! Остальные все – вниз!
– Да тьфу на вас!! Господи, прости! – Картузов был гражданским боцманом, плавал на флоте уже более двадцати лет, повидал всякое и поэтому всячески показывал, что ему ваши намёки вообще ни к чему.
Мы подошли ближе. Боцман перекрестился и пнул пакет ногой, все вздрогнули, но ничего не произошло. Потом он смело наклонился и начал его распаковывать. Довольно быстро извлёк из него красивую, видимо, парадную фуражку с козырьком, расшитым золотыми листьями, и помпезной кокардой посередине.
– Капитанская фурага! – со знанием дела произнёс Королёв, а он знал про них точно всё, я это уже усвоил! Мы с интересом крутили и осматривали со всех сторон фуражку командира американского фрегата «Баджер».
– А это что за энциклопедия? Смотрите, всё на английском! – Картузов развернул ещё один пакет с цветным толстым журналом.
– Боцман, а вы хотели бы, чтобы вам всё на русском присылали?
Мы увидели, насколько я понял, бегло пролистав этот журнальчик, что эта была рекламная брошюра, где были указаны история постройки и спуска на воду фрегата ВМС США «Баджер», всех его командиров с момента спуска на воду, все его походы, а также основное вооружение и характеристики. В журнале было много схем корпуса фрегата в разрезе, где указывалось, что и где находится. Я посмотрел прямо в глаза Королёва, и мы подумали, по-видимому, одинаково. Этот акт американцев означал одно: эй вы, русские, не мучайтесь, наверное, все глаза в бинокли проглядели! Нате вам нашу рекламную брошюру, там всё написано!
И ещё одно: я заметил выпавший листок из пакета с фуражкой; подняв его, прочитал вслух размашистую рукописную надпись: «Sincerely, for the Captain!» и тут же перевёл с английского, это было несложно: «С большим уважением – для капитана!»
– Так! Дайте-ка сюда, старпом! – Королёв тут же забрал все дары с собой и двинулся на ходовой мостик. Акимов, посмотрев на все это, сказал:
– Александр Сергеевич, журнал, понятно, нам точно не нужен, ну а фуражка-то вам зачем? Всё-таки это мне подарок!
– Так, разговорчики, командир, я – старший от комитета госбезопасности здесь и своей властью принимаю решение изъять эти предметы для исследования в лаборатории на базе во Владивостоке!
Так и не отдал же до конца слежения!
А конец неожиданно оказался близким. В ночь на 2 сентября в районе 02.30 часов утра на командирской вахте фрегат вдруг дал ходу. Даже в темноте было видно, как из его трубы выдохнули клубы чёрного дыма, потом полетели искры, и он понёсся со всеми его штатными, в соответствии с энциклопедией, тридцатью двумя узлами скорости куда-то на северо-восток, курсом 35-45 градусов. Мы, конечно, доложили наверх. Нам приказано было прекратить слежение и следовать на базу. Утром мы уже ошвартовались у своего любимого 36-го причала.
И только 7 сентября 1983 года, вечером, мы все узнали, что именно в ночь с 1 на 2 сентября над территорией СССР в районе острова Сахалин был сбит пассажирский «Боинг-747» (регистрационный номер HL7442) южнокорейской компании Korean Air, выполнявший регулярный рейс KAL-007 по маршруту Нью-Йорк – Сеул. Вот так. Значит, «Баджер» не случайно стоял долго в конечной точке этого смертельного, как оказалось, маршрута самолёта-разведчика.
Мы не верили своим ушам! Этого не может быть, потому что этого не может быть никогда! Это что – война?!

По материалам западной прессы
«…11 августа 1983 года FF 1071 «Badger» прибыл с целями наблюдения в Японское море. Задание было выполнено, и 2 сентября был получен приказ идти на север после трагического инцидента со сбитым самолётом рейса KAL 07 корейских авиалиний советским истребителем над островом Сахалин 1 сентября…»

Часть 2. Цель – уничтожить!

В этой части я приведу лишь отрывки из зарубежной и
отечественной прессы, а также выводы комиссии ИКАО.

По материалам «Русская служба BBC News»
«…Пассажирский «Боинг-747» (регистрационный номер HL7442) южнокорейской компании Korean Airlines выполнял регулярный рейс KAL-007 по маршруту Нью-Йорк - Сеул с посадкой для дозаправки в Анкоридже на Аляске. На борту находились 23 члена экипажа и 246 пассажиров: южнокорейцев, американцев (в том числе конгрессмен Ларри Макдональд), тайванцев, японцев и филиппинцев...»
«…1 сентября в 03:00 по местному времени (11:00 по Гринвичу) он вылетел из Анкориджа. Маршрут пролегал над Тихим океаном, огибая территорию СССР. Пролетая в районе радиомаяка в Бетеле, последнего пункта контроля на американской территории, самолет уже отклонился от курса в северо-западном направлении на 20 километров. Ситуация была штатной и не давала оснований для тревоги, но незначительная ошибка, постепенно накапливаясь, к моменту гибели самолёта выросла до 500 с лишним километров...»
По данным расследования, проведенного Международной организацией гражданской авиации (ИКАО) и впоследствии подтвержденного информацией с «черных ящиков», экипаж неправильно настроил автопилот, а в дальнейшем не выполнял ручных проверок текущих координат, положившись на автоматику. В 04:51 по местному времени самолет вторгся в советское воздушное пространство и продолжил полет над запретной зоной на Камчатке, где располагалась советская ракетная база.
В тот день ожидалось очередное испытание советской баллистической ракеты SS-25, которая должна была стартовать с космодрома в Плесецке и поразить цель на камчатском полигоне Кура.
Разумеется, американцам было небезынтересно, как работает советская ПВО (противовоздушная оборона). К берегам Камчатки всякий раз направлялись самолеты-разведчики Р-135, которые при помощи бортовой аппаратуры наблюдали за пусками, полетами и падением ракет. Разведчики Р-135 строились на базе всё тех же «Боингов» и внешне почти не отличались от них, особенно в темноте и в облаках.
Разведывательный самолет P-135 достиг границы СССР в 02:35 и начал курсировать в заданном районе. В определенный момент он и пассажирский «Боинг» сблизились настолько, что слились на экранах дальних радаров в одну точку.
Вероятно, затем «Боинг» продолжил движение в сторону Камчатки, а Р-135 удалился в направлении, более или менее совпадавшим с международным воздушным коридором.
Система ПВО страны приняла пассажирский лайнер за воздушного разведчика. На перехват поднялись шесть истребителей МиГ-23, которые сопроводили подозрительный объект над Камчаткой и вернулись на базу, когда он в 06:05 покинул советское воздушное пространство и продолжил полет над Охотским морем.

По материалам «Русская служба BBC News»
«…Средствами электронного контроля было зафиксировано, что в 06:10 экипаж сообщил по радио наземным службам на Аляске и в Японии, что полет проходит благополучно. В 06:13 «Боинг» вновь пересек советскую границу, на этот раз над Сахалином. Навстречу взлетели два перехватчика Су-15. В 06:24 поступил приказ: «Уничтожить цель!»
«…Советский лётчик капитан Осипович выпустил две ракеты, поразившие авиалайнер. Через 12 минут обломки упали в море с высоты девяти километров в районе острова Монерон, юго-западнее острова Сахалин...»
Судя по опубликованным записям переговоров Осиповича с землей, пилот и его командиры не предполагали, что самолет – пассажирский, а больше всего были озабочены тем, чтобы нарушитель не ушел.
Как корейский экипаж и пассажиры могли не заметить маневрирования в непосредственной близости у «Боинга» двух советских истребителей Су-15, которые работали парой и выстраивались параллельным курсом, потом опережали «Боинг», уходя на разворот, как пилоты «Боинга» не заметили предупредительных выстрелов Осиповича из авиационной пушки, а ведь он выпустил 243 снаряда? А, может, и не было никаких пассажиров? А экипаж был специально проинструктирован в Анкоридже?

По материалам советской прессы
«…В своих воспоминаниях и интервью 9 сентября 1996 года пилот перехватчика Су-15 Геннадий Николаевич Осипович отмечает, что предупредительные выстрелы были сделаны бронебойными, а не трассирующими снарядами (их просто не было), и пилоты лайнера могли их не заметить. Также он не пытался связаться с самолётом по радио – это требовало перехода на другую частоту. Лётчик признался, что не смог идентифицировать самолёт-нарушитель: «Мы не изучаем гражданские машины иностранных компаний». Однако Осипович уверен, что его присутствие не осталось незамеченным: самолёт-нарушитель снизил скорость до 400 км/ч (по прибору), что советский пилот принял за попытку ухода от перехвата – дальнейшее снижение скорости привело бы к сваливанию перехватчика в штопор. По мнению комиссии ИКАО, расследовавшей данный инцидент, снижение скорости было вызвано началом набора высоты для занятия другого эшелона...»
«…В 18:26 с земли поступил приказ об уничтожении нарушителя, и Осипович с дистанции 5 километров выпустил по цели две ракеты «Р-98». Первая ракета пролетела мимо (под левым крылом лайнера), вторая взорвалась рядом с хвостом, повредив системы управления. Первоначально после поражения лайнер начал набор высоты, а затем стал снижаться со скоростью 1500 м/мин и вошёл в глубокую спираль. Через 12 минут после атаки рейс KE007 на почти сверхзвуковой скорости рухнул в пролив Лаперуза и при ударе о воду полностью разрушился…»
Остаются нераскрытыми две ключевые загадки. Кто отдал роковой приказ? Почему экипаж «Боинга», которому, по официальной версии, приказывали изменить курс и сесть на советском аэродроме, не подчинился?
На волне эмоций в СССР высказывались предположения, будто американцы умышленно направили самолет в советское воздушное пространство с целью проверить на прочность ПВО потенциального противника, а в США же – будто «русские коммунисты» сознательно уничтожили мирных пассажиров, чтобы запугать мир своей неумолимой жестокостью.
Лишь 7 сентября 1986 года советское правительство признало факт уничтожения лайнера и выразило сожаление по поводу гибели ни в чем не повинных людей.
Плановая встреча советского министра иностранных дел Громыко и госсекретаря США Шульца 8 сентября 1986 года в Мадриде вылилась в небывалый скандал с публичным обменом обвинениями.
Реакцией на гибель «Боинга» стали антисоветские акции в США (62 жертвы, в их числе – сенатор Лоуренс Макдональд) и Корее (82 пассажира и 23 члена экипажа). Люди устраивали шествия протеста и жгли флаги СССР. С испепеляющей критикой в адрес Советского Союза выступил президент Рейган, назвавший случившееся «преступлением против человечества, которое никогда не должно быть забыто», а также «актом варварства и нечеловеческой жестокости». Репутации СССР был нанесен колоссальный ущерб.
Относительно ответственности советской стороны комиссия ИКАО пришла к выводу, что в момент отдачи приказа на уничтожение самолёта командование ВВС СССР считало, что имеет дело с американским самолётом-разведчиком RC-135, но не произвело исчерпывающей проверки принадлежности самолёта из-за фактора времени, так как неопознанное воздушное судно вскоре должно было покинуть воздушное пространство СССР.

Часть 3. А где же тело?

Советские, американские и японские ВМС практически сразу, в сентябре 1983 года начали поиски обломков сбитого самолета. О сотрудничестве при тогдашних отношениях не было и речи. Уже 11 сентября 1983 года «Армавир» снова вышел в море и направился в зону падения южнокорейского «Боинга» с целью гидрографического обеспечения группировки советских военно-морских сил и оказания поддержки поисково-спасательному отряду.
Прибыв на место, мы обнаружили небывалое скопление кораблей и судов в районе падения южнокорейского самолёта. Это было что-то с чем-то!
Американские, японские, северокорейские, южнокорейские, канадские, русские корабли, суда, лодки и «лодчёнки» – кого здесь только не было! Глубина в месте падения была около 180 метров – это не много, но и не мало. Небольшие подводные течения, проливная зона (практически зона падения обломков покрывала половину пролива Лаперуза), скопления японских и советских рыбаков и уже начинающая портиться осенняя погода сделали свое дело. Работать – в смысле полного обеспечения безопасности поисковых работ – было невозможно!
Вдобавок в светлое время суток над каждым нашим бортом висел вертолёт «вероятного противника». Мы заметили и наших «старых знакомых»: фрегат «Баджер» был тут как тут, и его вертолет Sea Sprite регулярно осуществлял вылеты на осмотр всех операций советского спасательного отряда.

Тем временем на борту «Баджер»...
Капитан Джон Кроули, командир вертолёта, опять был не в духе. Уже четвёртые сутки экипаж был по десять часов в воздухе. Сегодня, 16 сентября, контр-адмирал Уильям А. Кокелл, командующий оперативной группой ВМС США в районе аварии, вызвал его на ходовой мостик и представил худого и угрюмого капитана, по всем параметрам – из военной разведки:
– Знакомьтесь, Кроули, это ваш четвёртый член экипажа до окончания операции. Капитан Джон Диккенс, военно-морская разведка, отдел специальных операций, вчера прибыл на эсминце «Норфолк»!
– Есть, сэр!
Кроули устало махнул капитану рукой: мол, за мной; и они погромыхали по трапам на вертолётную палубу. Фрэнк Робинс, второй пилот, и старший техник, сержант Дик Пёрл сидели в техническом помещении вертолётного ангара и пили бесплатный кофе. Этого «добра» на «Баджере» было много: прямо в ангаре был кофейный автомат, однако, как у всего бесплатного, вкус у него был отвратным.
– Джон, будете пить кофе? – спросил Дик Пёрл, понимая, что вопрос прозвучал риторически.
– Давайте-ка – за моё вторжение! – Диккенс вытащил откуда-то плоскую флягу и достал из кармана складные пластиковые рюмки.
– Всегда таскаю с собой, вот – опять пригодились!
Команда опустошила флягу, даже не задумываясь. Кроули подумал, что, да, устали! Сменный экипаж застрял на Хоккайдо (ближайший японский остров), погода не давала возможности взлететь транспортному вертолёту. Он с тоской глянул в большой квадратный иллюминатор – ветер усиливался, неба уже видно не было, начинало покачивать. Видно, застряли мы здесь надолго!
– Всё! Всем – спать! Завтра в 6.30 – полная готовность!
Команда разошлась по каютам.
В 04.00 неожиданно была сыграна боевая тревога: сирена выла неприятно долго. Командиров собрали на ЦПУ (центральный пост управления) «Баджера», и Кокелл проинформировал, что русские что-то нашли, так как обнаружены сигналы радиобуя, которыми оснащены «чёрные ящики»; место удалось определить, и все силы направляются именно туда.
– Джон! – он обратился к Кроули отдельно. – Прошу тебя быть в немедленной готовности к вылету! Я понимаю, вы работаете без смены, но сейчас это особенно важно!
Уже рассвело, видимость была плохая, серое небо не предвещало ничего хорошего, однако ливень уже прекратился, и ветер немного стих. Экипаж уже в полной готовности находился в техническом помещении ангара, как последовал сигнал: «На взлёт!»
Кроули был уверен в машине, как в самом себе. Они получили свой первый усовершенствованный «Sea Sprite» SH-2F всего два года назад. На нём был установлен новый несущий винт с увеличенным ресурсом и более простая система управления сервозакрылками. Вертолёт управлялся буквально двумя пальцами. Взлетели нормально, пошли курсом прямо на группу русских кораблей.
Там, в восьми милях (примерно 16 км) от предполагаемого места падения «Боинга» собралась необычно большая группа русских. Они облетели район несколько раз со всех сторон, и Диккенс заметил, что с одного океанского буксира с названием «Bogatyr» («Богатырь») спускают под воду какой-то аппарат. Он несколько раз показал Кроули палец вниз: мол, ниже!
– Нельзя! Ближе не дадут!
Диккенс выпучил глаза, махая пальцем вниз и показывая ему перед носом:
– Давай, Кроули! Надо сделать фото!
Кроули снизил самолет и пролетел метрах в сорока над палубой «Богатыря», чуть не задевая мачту. Диккенс сделал очередь из примерно пятидесяти фотоснимков и удовлетворенно махнул рукой:
– Снято!!! Можно домой!
Командир сделал вираж и двинулся на «Баджер». Ветер усиливался, видно было, как «мотыляются» антенны на фрегате. Начали манёвр посадки; Кроули держал штурвал левой рукой, а правой включил дополнительный прожектор на шасси вертолета. «Баджер» дал курс и скорость на посадку, командир пошёл на снижение. Уже виднелась бригада посадки с указательными фонарями, а ветер всё усиливался. Первый заход был неудачным, и командир, едва не «чиркнув» винтами антенну на вертолётном ангаре, вывел машину на второй круг.
На втором заходе, когда оставалось до края вертолётной площадки метров сорок, прижимной порыв ветра дёрнул машину так сильно, что Кроули опять едва вывернул от пролетающей мимо антенны, но кормовым винтом всё-таки её задел. Кормовой винт тут же встал, загорелись аварийные красные лампочки, и включилась звуковая сигнализация, хвост начал вращаться, а винтокрылая машина потеряла управление. Последнее, что увидел Кроули еще посуху, это как Диккенс застегнул жесткий резиновый чехол фотокамеры и набросил его себе на шею. Дальше было мокро: они плюхнулись в пролив Лаперуза, Фрэнк уже «отстрелил» двери, и все четверо выпорхнули на поверхность воды. Вертолёт завис хвостом кверху, лопасти по инерции еще били по воде какое-то время, вода быстро проникала в кабину, а через три-четыре минуты он исчез в глубине.
Вода показалась Кроули очень холодной, хотя в погодной справке, он это точно помнил, значилось 51-52 градуса тепла по Фаренгейту. Ребят разбросало волнами: один, два, три – вроде все, посчитал он и успокоился, зная, что новые гидрокостюмы удержат на плаву долго, даже если человек потеряет сознание. Краем глаза он заметил, как заметались на «Баджере» посадочные матросы, как медленно «Баджер» удалялся от места их падения; потом, видно, машины застопорили и дали с мостика в воздух три ракеты. В затылке ломило, во рту стояла горечь, но одна мысль его успокаивала: всё, эта их миссия завершена!

По материалам американской прессы
«…Во время наблюдения за поисковыми операциями советских кораблей ВМФ СССР 17 сентября 1983 года вертолет американского фрегата «Badger» HSL-37 неудачно маневрировал при посадке на палубу фрегата и упал в море. Находившийся неподалеку от места падения корабль береговой охраны США «Munro» оперативно спас из воды экипаж из четырёх человек. На этом миссия «Badger» была завершена, фрегат закончил своё участие в поисковой операции KAL 007 и 21 сентября уже был в порту Йокосука (Япония)…»
Тем временем все силы американцев, японцев и южнокорейцев сконцентрировались в районе русского буксира «Богатырь», где явно работал погружной поисковый подводный аппарат.
Контр-адмирал Кокелл перенёс свой морской штаб на «Норфолк», и они «кружили» вокруг «Богатыря». Задействованы были ещё два вертолёта, которые вели постоянное наблюдение за тем, что поднимал на поверхность глубоководный поисковый аппарат русских. На фото, которые сделал Диккенс, ясно было видно, что на палубе «Богатыря» скапливалась куча ненужного хлама: например, гора женских сумок, связанных одним канатом, несколько связок очков, женских пудрениц, странные мелкие обломки фюзеляжа. И из-за этого дерьма мы потеряли вертолёт?!
Канадский спасатель «Мунро» работал с тремя группами водолазов по двенадцать часов в сутки, однако ни тел, ни конкретных доказательств найти так и не удалось. Среди поднятых обломков не было найдено также ни одной обгорелой вещи. Да и по составу находок у водолазов складывалось впечатление, что самолет был загружен заведомо случайными, уже ненужными вещами.

Тем временем, на борту «Армавира»
– Михалыч, принимай гостей! – командир Акимов показал на катер «Богатыря», идущий к нам на всех парах.
– Есть, командир! – я уже дал боцманской команде готовить правый борт к приёму катера.
Гости в составе капитана I ранга Семёнова и двух «кап-три» (так на флоте сокращённо называют капитанов III ранга), поднялись на борт. Семёнова Александра Васильевича я уже знал, мы познакомились на постановке задач перед началом всех работ. Он командовал тем самым глубоководным аппаратом, на который были все надежды. Совещание в каюте командира длилось около часа. Уже практически месяц безуспешных поисков…

Из рассказа Семенова
– У меня совершенно четкое впечатление: самолет был начинен мусором, и людей, скорее всего, там не было. Почему? Ну вот, если разбивается самолет, даже маленький, как правило, должны оставаться чемоданы, сумочки, хотя бы ручки от чемоданов... А там было такое, что, мне кажется, нормальные люди не должны были везти с собой. Ну, скажем, я вчера поднял манипулятором рулон амальгамы, как с помойки… или одежда вся, как со свалки, из нее вырваны куски. Или как будто прострелена, пробита во многих местах. Я лично никаких останков не встречал. Мы уже почти месяц работаем! И практически ничего.
– Александр Васильевич, а какие-нибудь вещи нашли?! Ну, хоть что-нибудь стоящее?! – контр-адмирал, командующий силами советских морских сил в районе поиска, нервничал: ему надо было доложить в Москву результаты работ.
– Да нет! Носильных вещей – курток там, плащей, туфель – очень мало. А то, что находили, какое-то рваньё! Вот нашли, скажем, россыпь пудрениц. Они остались целыми, открывались. Но, что странно, у всех – разбитые внутри зеркальца. Пластмассовые корпуса абсолютно целые, а зеркальца все разбитые. Или зонты: все – в чехлах, в целых чехлах, даже не надорванных! Чертовщина какая-то!

По материалам советской прессы
«…Не менее интересен рассказ корреспонденту «Известий» начальника водолазной службы производственного объединения «Арктикаморнефтегазразведка» Владимира Захарченко: «Глубина там была 174 метра. Грунт ровный, плотный – песок и мелкая ракушка. Безо всяких перепадов глубины. И буквально на третий день мы нашли самолет. У меня было представление такое, что он будет целый. Ну, может, чуть покореженный. Водолазы зайдут внутрь этого самолета, и все увидят, что там есть. Но на самом деле он был очень сильно разрушен – разнесен, что называется, в щепки. Самое крупное, что мы увидели, это несущие конструкции: длина – полтора-два метра, ширина – 50-60 сантиметров. А остальное разбито на мелкие кусочки... Но самое главное – это не то, что мы там видели, а чего не видели совсем: водолазы практически не обнаружили человеческих останков...»
Наконец одним из советских рыболовных траулеров были выловлены предметы, похожие на чёрные ящики авиалайнера. Они были немедленно доставлены на берег и переправлены в Москву. В течение последующего месяца все работы были прекращены, и группировка судов и кораблей советского флота была расформирована, а мы все вернулись по домам. У всех было странное ощущение, что мы искали чёрную кошку в тёмной комнате и ничего не нашли!
До сих пор загадка южнокорейского «Боинга» не разгадана. По одним сценариям любителей конспирологии на Западе, самолет приземлился где-то на советской территории, и пассажиров с экипажем отправили в сибирские лагеря. Был даже создан международный общественный комитет по их освобождению. По другим – опытные южнокорейские пилоты сумели посадить самолет в Японии, и пассажиры были эвакуированы.
В качестве доказательств этих гипотез приводятся описания «подобных случаев»: например, инженер, обсуживавший электронные системы на борту южнокорейского авиалайнера, неожиданно позвонил матери, но успел лишь сообщить, что с ним все в порядке, после чего сразу же повесил трубку. Появлялись и сообщения том, что пассажиров «Боинга» часто встречали их знакомые, но «воскресшие» делали вид, что те обознались. Есть и размещенное в Интернете заявление американки, чей отец, кадровый разведчик, не стал садиться на рейс 007 буквально за десять минут до вылета – по совету своих сослуживцев.
Несмотря на все эти гипотезы и версии, Федеральный суд округа Колумбия (США) 7 ноября 1988 года отказался ограничить размер материальных претензий родственников погибших американцев к компании Korean Airlines, признав, что экипаж авиалайнера допустил в ходе полета непрофессионализм и халатность.
По материалам советской прессы

«…Через два месяца после катастрофы обломки самолёта были найдены советскими водолазами. Были подняты все приборы, включая бортовые самописцы, однако мировой общественности ничего из поднятого не было доступно вплоть до обнародования результатов расследования второй комиссии ИКАО в 1993 году...»
Рассекреченные документы и данные попавших в руки советских властей бортовых самописцев сбитого «Боинга» свидетельствуют лишь о том, что случилось чудовищное недоразумение, помноженное на атмосферу холодной войны!

КОРАБЛЬ ДЕТСТВА

В детстве одной из моих любимых песен была лирическая песня из мультфильма, посвященная крейсеру «Аврора»:
Дремлет притихший северный город.
Низкое небо над головой.
Что тебе снится, крейсер «Аврора»,
В час, когда утро встаёт над Невой?
И дальше в тексте песни предлагались версии того, что могло сниться «Авроре»: вспышки орудий и патрули матросов в чёрных бушлатах:
Может быть, снова в тучах лохматых
Вспышки орудий видишь вдали,
Или, как прежде, в чёрных бушлатах
Грозно шагают твои патрули…
Разумеется, в песне того времени нельзя было обойтись без отсылок к участию экипажа корабля в революции, поскольку сам крейсер на тот момент прочно вошёл в историю страны как символ революции. Благодаря этому он был превращён в музей на воде и стал одной из достопримечательностей Ленинграда. И, конечно, уже в раннем детстве меня водили на экскурсию на «Аврору».
Моё воображение поражали каюты матросов с подвесными койками, палуба с деревянным настилом, большие металлические трубы, крутые металлические трапы и массивные корабельные орудия, одно из которых стало легендарным благодаря официальной версии о выстреле, подавшем сигнал к началу захвата восставшими в октябре 1917 года Зимнего дворца – резиденции временного правительства.
Особо памятное для меня посещение корабля случилось во время учёбы в первом классе. В нашей школе была традиция: проводить на крейсере «Аврора» ритуал первого за время учёбы приёма успевающих на «отлично» учеников в октябрята. Ритуал заключался во вручении в торжественной обстановке значков в виде красных пятиконечных звёздочек в качестве символа наступления подготовительного этапа к вступлению в пионерскую организацию. В назначенный день наш класс в сопровождении учителей поднялся на борт крейсера, построился на линейку, и мне в числе избранных учеников вручили октябрятскую звёздочку.
Парадоксально, но название «Аврора» кораблю, на котором проходил этот ритуал, выбрал лично последний российский император Николай II, который наблюдал за торжественным спуском крейсера на воду после его постройки. Не только эти факты, но и многие страницы истории крейсера, включая его дальние походы, участие в русско-японской и Первой мировой войнах, в советское время оставались в тени его участия в революционных событиях. Даже его вклад в оборону города во время Великой Отечественной войны широко не освещался.
Спустя много лет после детских посещений «Авроры», в пригороде Петербурга я увидел памятник, посвящённый орудиям крейсера. Как оказалось, памятник являлся частью мемориального комплекса «Морякам-Авроровцам». Уже в начале обороны города во время Великой Отечественной вой-
ны артиллерийские орудия были сняты с «Авроры» и установлены в виде многокилометровой батареи на оборудованные площадки у подножья стратегически важного пункта – Вороньей горы. Моряки «Авроры» мужественно сдерживали наступление вражеских войск. К сожалению, силы были неравными, и большинство сражавшихся на этой артиллерийской батарее погибли. В рукопашном бою были тяжело ранены несколько моряков под командованием лейтенанта А. В. Смаглия. Схватившие моряков фашисты сожгли их заживо и убили девушку-санитарку. Только благодаря усилиям остававшихся в живых ветеранов и общественности спустя много лет после войны, в середине 1980-х годов, на местах боев был создан мемориал.
В эти же годы шла подготовка к 70-летнему юбилею революции. Крейсер «Аврора», давший сигнал к началу Октябрьского вооруженного восстания, символ революции, должен был быть в строю, готовый к приёму почётных гостей. Однако обследование корабля специальной комиссией показало сильное повреждение его корпуса в результате длительного контакта с водой, что потребовало капитального ремонта. «Аврору» отправили на судоремонтный завод, где была проведена реконструкция с заменой подводной части исторического корабельного корпуса, технически не подлежавшей восстановлению. После этого ремонта «Аврора» стала выглядеть, как новенькая. Но вскоре выяснилось, что часть отрезанного исторического корпуса частично затоплена на побережье Финского залива, что позволило некоторым неравнодушным лицам утверждать об уничтожении аутентичного исторического облика корабля.
Решение об отделении повреждённой подводной части корпуса корабля, по-видимому, на тот момент было обоснованным. Однако справедливости ради хотелось бы заметить, что та часть корпуса, которая пришла в аварийное состояние и была удалена, требовала бережного к себе отношения как исторический артефакт, и ей нужно было найти достойное применение – например, в качестве экспоната военно-морского музея.
Уже давно на корабле не проводят ритуал посвящения в октябрята, а историческая роль крейсера «Аврора» оказалась значительнее её участия в революционных событиях. Для меня же осталось важным, что когда-то, в детском возрасте мне посчастливилось побывать на палубе легендарного корабля, ещё неразделённый металлический корпус которого помнил важные исторические события XX века. При этом сама «Аврора» стала своеобразным «кораблём моего детства», а каждое новое её посещение для меня – словно встреча со старым знакомым.
Вместо эпилога хочется сказать, что уже в XXI веке был проведён очередной ремонт, в ходе которого крейсеру вернули его ходовые свойства, и он снова из корабля-памятника превратился в полноценный корабль, а в 2013 году крейсер был вновь зачислен в состав Военно-Морского Флота, сохранив при этом музейные функции.

ПОБЕДА ВНУТРИ

Памяти учителя
Кащеева Александра Петровича

– Не смей открывать то, что должно быть скрыто и позабыто раз и навсегда! Не смей! Уста свои на ключ замкни и ничего не говори! – услышал глас из темноты Савелий.
За ним непрестанно гонится чья-то тень. Никак не может разобрать он: кто же это мчится за ним, пытаясь догнать? Но Савелий продолжает упорно грести руками по снежному слою, продвигая синие сани и скрываясь вдали от кого-то, кто не прекращает дышать в спину и передавать сквозь время и пространство своё неумолимо горячее дыхание, которое на самом деле до боли охлаждает.
– Однажды ты столкнёшься со мной лицом к лицу, – темень криво ухмыльнулась, щуря свои незримые очи.
Савелий не поворачивал голову назад, видя и думая об одном – о том самом ковчеге спасения, которого не было видно, но которое хотелось представить находящимся где-то поблизости. Чтобы не сойти с ума, необходимо надеяться и верить в невозможное, становящееся в твоих глазах возможным и вполне реальным.
– Мы не столкнёмся! Я сделаю для этого всё! – крикнул Савелий в пустоту, не зная, к кому обращены его слова. Но чья-то тень не переставала ухмыляться пустым надеждам Савелия. И перед его глазами отчётливо выделилось злобное подобие улыбки, затмевающей всё остальное. Не было ничего, кроме неё, такой устрашающей и непонятной, до очевидности непредсказуемой.
– Уста на ключ замкни! – вновь услышал он голос в кромешной тьме без возможности рассмотреть или дотронуться до владельца уже знакомого гласа.
– Есть то, о чём должен ты забыть! В тебе должно оно захорониться! – как гром посреди ясного неба, вновь раздался над Савелием тот возглас.
Что ответишь тому, кого не знаешь, и кого нет возможности увидеть? Это не понять – кто! Но Савелий решился и крикнул в темень самой темени:
– Не замкну свои уста! Буду говорить до тех пор, пока терпит меня земля!
Он говорил взбудораженно, не понимая, какое право имеет некто пытаться наложить печать на него, принуждая к молчанию – сокрытию посредством забытья и захоронения.
– Ничто невозможно закопать бесследно! Неужели ты не понял? Затыкай рот хоть мне, хоть кому-либо ещё, это не поможет. Даже если мои уста замолкнут, то однажды появится кто-то, кто продолжит те же слова повторять! Меняется лишь форма, но не начинка.
Темнота стала сгущаться; рокот молний грозовых раздавался повсюду, вплоть до болезненных ощущений ушных раковин. Настолько резок, громок и силён был поражающий шум! Однако Савелий продолжал терпеть боль – хотелось стерпеть её молча, пересилив самого себя. И доказать себе, что живо в нём мужество, и с ним оно. Но одних лишь слов мало: было необходимо доказать сквозь препятствия и испытания, что мужчина он не на словах, а на деле.
– Посылай, сколько угодно гроз; я всё стерплю и не упаду! А если упаду, то встану! Пусть лучше я умру, но пытаться встать буду до последнего вздоха! – Савелий выносил сдувающие порывы угольной бури, пытающейся помешать ему продолжить идти вперёд.
– Дойду! Даже если придётся навзничь здесь полечь, всё равно продолжу идти. А если не идти, так ползти! – и продолжал Савелий продвигаться вперёд.
Вдруг, в единую секунду стало легко ему. И остановился Савелий, решив сделать привал, а также осмотреться: повсюду так и не было ничего видно – сплошная темнота и ощущение зыбучего песка, застревающего между фалангами пальцев ног и посылающего телу холодок.
– Кажется… я в пустыне оказался. Но здесь ещё есть кто-то, кого не вижу, но явно ощущаю тут. Ты – не секрет, знай это! Твоё присутствие открыто, и не сумеешь тайной оставаться ты!
Савелий был напряжённым и готовым выйти врукопашную с противником, которого не видел. Ему и не нужно было вглядываться в него: для Савелия не было важным знание того, с кем придётся иметь дело. Значимым было другое: его вера в продолжение дороги вопреки всему. Савелий чувствовал, что он должен выйти из темноты, несмотря ни на что! Назрела Битва с самим собой! Но только ли с самим собой? Ведь здесь есть ещё кто-то, кто не хочет, чтобы Савелий выбрался из кромешной тьмы.
– Отдышусь и отправлюсь дальше, – решил Савелий, переводя дух после изнурительного сопротивления.
С собой у него оказались лишь сани, на которых удалось переместиться из мирка вечных льдин в пустыню. Как осуществился переход в пространстве из одного места в другое, стало для него загадкой, которую пока не удалось отгадать. Вероятно, угольная буря – вовсе не буря, а некий портал, открывающийся, будто по щелчку пальцев, в конкретный и действительно нужный момент. Подходящее время словно не выбирается людьми, а оно само выбирает людей и направляет их в нужное русло. Приходит пора, когда осуществляется то, что должно быть реализованным. И время встречи с неизбежным переходом в иную локацию настало… Внезапно, спустя энное количество времени, произошло резкое изменение температуры: теперь было жарко, и холод ушёл в прошлое. Сани уже не передвигались гладко по снежной тропе. Сейчас они утопали в песках, который Савелий загрёб в правую руку, раскатывая песчинки в ладони, процеживая и возвращая обратно.
Савелий забрался в сани, закрыв глаза, стараясь немного отдохнуть. Но как только он сомкнул глаза, от усталости ощущая, что постепенно погружается в сон… то почувствовал, как сани начали шататься и медленно затягиваться песком, который стал поглощать сани в себя – зыбучую низменность бесконечной песочницы. Он не стал реагировать словесно, сразу ободряясь и выпрыгивая из саней, погружение в пески которых внезапно ускорилось.
Выбравшись из саней, Савелий оказался на поверхности песка. Но тут же почувствовал, что затягивание в бездну песочную продолжается. Саней уже не видно: они безвозвратно поглощены. Остался лишь он, беспомощный перед природной стихией, но пытающийся изо всех сил сопротивляться ей, выпрыгивая из зыбучего песка. Но так просто песок сдаваться не собирался, хотя было ему приятно поиграть с Савелием, который оказался не таким простым, поскольку не хотел он, как сани, легко и без толчков ответных погрузиться в вечную темноту.
За попытками Савелия выпорхнуть из песочной ванны, у которой, похоже, вовсе нет дна, наблюдал тот самый Кто-то. И было это зрелище невероятным – ведь не было давно таких, как он, Савелий: человека с тем самым дном, который не захочет себя отдать вот так, не попытавшись отстоять.
– Попытки твои похвальны, – прозвучало в ушах Савелия, уже находящегося по шею в песке, однако не прекращающего пытаться представить, что окружает его вовсе не песок, а вода. И в ней можно плыть, доверившись ей.
– Но не удастся тебе выбраться…
И Савелий чувствовал… Ухмылку; она не была видна, но она была, и Савелий был уверен в этом.
Силы на то, чтобы вновь пламенные изречения произносить, иссякли. Перед ним была одна задача – выжить, выбравшись из поглощающего песочного бассейна, границ которого он не видел. А были ли эти границы? Может, теперь всё, что есть на Земле, это и есть сплошная зыбучая песочница, клешнями хватающаяся за человека, вопреки всему, и пытающаяся его навечно поглотить? Но Савелий не хотел быть поглощённым.
…Внезапно стал ощутим прилив сил: Савелий, чувствуя, как песок подбирается к подбородку, сделал последний глубокий вдох и успел изречь:
– Ты не победил! Твоя победа – лишь видимость. Настоящая победа – внутри. Я всё равно не согласен с восторжествовавшей тьмой! Тебе не удалось склонить меня к ней. Потому гораздо проще меня просто поглотить, нежели склонить.
На устах Савелия сверкала ярчайшая улыбка. Он был доволен тем, что пытался и продолжает пытаться тянуться к свету, хотя его здесь и вовсе не было. Наверное, тем самым светом был он – сам Савелий. Поэтому и хотел некто его поглотить, что и сделал… ведь Савелий мешал воцариться кромешной тьме.

ВЕЩИ И ЗАПАХИ

Тридцать часов без сна, восемнадцать часов за рулем, и осталось проехать всего сто километров. Если не спать более суток, все кажется незначительным, а сам становишься спокойным и невосприимчивым. Наверное, путаю сонливость со скукой. Монотонность дороги разбавляю ненужными обгонами. Я и автомобиль – один механизм. Проверяю систему: скорость сильно не превышаю, бак наполовину полон, внимание – в норме, глазомер исправен, реакция на допустимом уровне. Скучно. Никаких особых эмоций, ни воспоминаний, ни ожиданий.
Дорога поднимается на холм, и с него теперь виден поселок, в котором я вырос: двухэтажные дома, зелень и выпирающий цех судостроительного завода. Спокойствия больше нет: я, словно вор, крадусь в собственное детство, боюсь разоблачения. Проезжаю еще немного и останавливаюсь. Дорога зажата с двух сторон водой: справа – море и дикий пляж; слева – гладь соленого озера, за ней, через три километра – разобранное железнодорожное полотно, а за ним – степь. Она видна отсюда, с тонкой и непрерывной, как лезвие бритвы, линией горизонта. Степь тянется до самого Азова.
Оставляю машину у обочины и иду к пляжу. Песчаная тропинка ведет через колючки и сухую траву. Чтобы ноги не вязли, наступаю всей стопой сразу. Ветер с моря холодит руки. Я сразу узнаю этот особенный запах со слегка сладковатым оттенком гниющих водорослей. Так в детстве пахнет постель, если часто ходишь на море и долго не моешься. Во дворе этого запаха не чувствуешь, там все пахнет солнцем. Двор – пустырь со скелетами качелей – всегда настолько обильно залит светом, что, выходя из подъезда, слепнешь, и звуки становятся глуше. Уже к началу лета во дворе – ни одной травинки, только сухая земля. Тепло лучей на коже и запах пыли – так пахнет солнце. Этот запах можно услышать и в степи, и необязательно летом. На юге весна приходит раньше, и уже в феврале пасмурных дней становится все меньше и меньше. Можно, сачканув с последних двух уроков, не сказав никому из друзей, свернуть с тропинки направо, обогнуть гаражный кооператив и дальше по грунтовой дороге уйти гулять в степь. Солнце греет, и если нет ветра, то совсем не холодно. Степь – сухая и серая. Так можно гулять, не думая ни о чем, подхваченным чужой волей, один, два, три часа подряд. Будто ты зверек, а эти серые травы – твой дом. Дышать воздухом, подобно морским млекопитающим, в каждый вдох вкладывая мысль. Над степью – темно-синее небо, глубокое, как море. Его отмыло за зиму, но к лету оно снова станет выцветшим – просто светло-голубым. Возвращался я всегда вдоль железной дороги. Линия вела к заводу, и по ней кроме товарных вагонов ходил еще пассажирский состав для рабочих: дизель и четыре плацкартных вагона. Когда состав шел мимо домов и улиц поселка, он был обычным стучащим колесами поездом. Но здесь, в степи, поезд становился «настоящим», приехавшим издалека, в его вагонах – интересные люди: путешественники. Они сидят за столиками, рядом лежат книги, перед ними – наполненные стаканы чая. За окном видно море, вдоль берега идет шоссе, рядом – голое озеро, а прямо под насыпью стоит маленький мальчик в школьной форме и машет им рукой.
Морской ветер и запах, принесенный им, потянул меня в магический мир детства. Когда ночами по коридорам бродили привидения, а у каждой вещи в комнате был свой второй скрытый смысл. В детском садике нам всем нужно было рисовать «космическую ракету в космосе», и важным в рисунке была надпись «СССР» на борту. Ее выводили в самом конце с особым наслаждением. Но я не мог этого сделать. У меня была картонная коробка фломастеров «Батуми» с фотографией набережной: большая пальма, угол красивого дома и «Волга» у тротуара. Я знал, что нельзя написать фломастером из этой коробки «СССР», потому что в Батуми идет война, и СССР больше нет. Воспитательница улыбалась, смотря на мою ракету, на которой было написано СНГ, у нее были смущенные и непонимающие глаза. Этого никто не замечал, потому что тогда у всех взрослых были такие. Особенно у дяди Гриши, когда он рассказывал моему отцу, как служил в охране ядерного арсенала на Кизил-Таше, и как в части до расформирования, даже еще до того, как вывезли последние «изделия», уже составлялись списки распродаваемого имущества: военные ЗИЛы, ГАЗы и прочее.
Помню, когда нам выдали буквари, и мы что-то проходили на первых страницах, я всегда пролистывал вперед, где на развороте была карта страны с мультяшно нарисованными лесами, реками, верблюдами и полярниками. Я пытался представить их всех и думал, как же так вышло, что из всех мест на земном шаре я родился именно здесь. Я чувствовал единение с этими людьми, когда из радиоточки в дедушкиной квартире «Маяк» сообщал: «В Петропавловске-Камчатском – полночь». Значит, и там живут люди, говорящие со мной на одном языке, которые уже легли спать, хотя здесь еще даже не наступил вечер.
Я уже учился в институте, когда умерли дед и бабушка. Для раздела наследства следовало продать недвижимость. Процесс освобождения квартиры проходил волнами: приезжали одни родственники, уезжали, потом приезжали другие. Еще до похорон разошлись более ценные вещи, позже – менее ценные, потом оставшееся рассовывалось по друзьям и знакомым, чтобы не выбрасывать. Последним освобождал квартиру я. В день отъезда, не разуваясь, я обходил пустые комнаты. В бывшей спальне на полу стояли настенные часы, и к ним была прислонена трость. Красивая трость с удобной ручкой, подаренная бабушке. Она не сразу начала пользоваться ею, берегла. Давным-давно для бабушки у меня была придумана одна хитрость: совсем маленьким я слышал, что люди очень сожалеют, когда не успевают проститься с умершими родными. «Тогда почему же с ними не проститься, пока они живы?» – думал маленький мальчик, лежа головой на коленях у бабушки; она гладила его по голове, и он прощался с ней. Представлял, что когда-нибудь она умрет (возможно, совсем скоро), и поэтому следует проститься сейчас, чтобы не испытывать горечь потом. А бабушкина рука гладила меня и гладила. Эта же рука, которая сжимала рукоятку трости. С дедом таким образом проститься я не успел. Часы, которые стояли на полу, раньше висели в гостиной. Дед каждое утро становился на стул и заводил их. Или выставлял время, потому что маленькие вредные дети останавливали часы, чтобы они своим боем не мешали спать ночью. Если в одно и то же время совершать одни и те же действия на протяжении многих лет и при этом загадывать одно желание, то можно рассчитывать на чудо, настоящее сверхъестественное чудо. Возможно, дед добивался какого-то чуда, возможно, даже добился.
Эти две вещи, стоящие в абсолютно пустой квартире, в пустой спальне с выцветшими обоями и тусклым паркетом, открыли для меня свой второй смысл. Их нельзя было выбросить, продать или оставить на память. Они жили здесь, где раньше жили два человека.
От ветра пробирает озноб, солнце клонится, и в озере отражается небо. Надо ехать дальше, осталось всего пару километров.

РАДА

Сегодня никто из ростовчан и представить себе не может, что река Темерник, природный приток Дона, сегодня называемая горожанами несколько презрительно Темерничкой, три века назад была судоходной. По ширине она занимала почти всю территорию нынешнего железнодорожного вокзала и привокзальную площадь, а это примерно двести пятьдесят-триста метров, а её глубина в некоторых местах достигала трёх метров. Именно здесь в конце XVII века, во время Азовских походов России против Турции, царь Пётр I решил построить ремонтную судоверфь, необходимую в то время для дооснащения оружием и ремонта судов, приплывающих по Дону из Воронежа и устремляющихся дальше для участия в борьбе с турецкими войсками за Азов и Таганрог.
В XVIII веке вдоль берегов Темерника выросли фабрики и заводы, нуждающиеся в чистой воде и сливе отходов. К началу XIX века воды реки начали заболачиваться, река стала мелеть, а про рыбу – леща, сазана, судака, что издревле ловилась в притоке Дона, и которой гордились дончане, пришлось забыть. В результате беспощадной эксплуатации течение Темерника постепенно замедлялось, началось неизбежное заиливание. Питающие реку ключи оказались занесены. Река в низовье начала мелеть и превращаться в клоаку. Так и продолжал течь этот природный донской приток через территорию города. Мелкий, дурно пахнущий, заросший местами по берегам камышом, он нёс в Дон мусор и мутные, непонятного цвета воды. А по берегам реки: на правом вырос главный железнодорожный вокзал Ростова – ворота Северного Кавказа, а на левом берегу – главный автовокзал, крупнейший автобусный узел всего юга России. Тогда, в конце XX века, власти города почистили русло и забетонировали берега реки в районе вокзалов. Очень не хотелось позориться перед приезжающими в город туристами или проезжающими с пересадкой в Ростове-на-Дону гражданами своей страны этим видом жидкой помойки. Конечно, ситуация с Темерничкой после проведённых советскими органами работ несколько улучшилась, но коренным образом не поменялась.
Во время дождей ввиду отсутствия в Ростове эффективной ливневой канализации в Темерник попадает большое количество воды с городских территорий. Тогда из тихой, мутной и тусклой речка превращается в полноводную и быструю, успевающую за короткое время смыть и донести до русла Дона часть оседающих на дно ила и мусора.
Мы стоим напротив главного автовокзала Ростова-на-Дону, куда в ближайшее время должен подойти автобус из Москвы, на котором едет к нам с женой в гости мой давнишний товарищ. Я опираюсь на каменный парапет Темернички, шумящей в своём бетонном ложе после сегодняшнего ночного ливня, и, прикрыв глаза, погружён всем своим существом в поглощение любимого мороженого – волшебного пломбира, покрытого толстым слоем шоколада с жареным арахисом. Мороженое напоминает эскимо только палочкой, торчащей из него, и за которую удобно его держать. В остальном оно значительно больше эскимо, и его хватает для удовлетворения желания в жару съесть мороженое мужчины, редко его употребляющего, но любящего его последние лет двадцать. Дорогая моя жена стоит рядом со мной и с удовольствием ест мороженое, состоящее из вафельного рожка и трёх кругляшков пломбира с соком киви. Лицо её выражает полное удовлетворение этим лакомством, а внутреннее удовольствие от мороженого светится в глазах, обращенных ко мне. Её губы, как магнит, притягивают меня к себе. Нет смысла сопротивляться этому магнетизму, и я отрываюсь от своего удовольствия на палочке, чуть наклоняюсь к Любаше и своими губами в шоколадной глазури прижимаюсь к щеке жены, попав одновременно и на краешек её пломбирных, с киви губ. Этот поцелуй получается сладкий, прохладный, пронизанный любовью к жене и непроходящим уже много лет восторгом от её присутствия рядом. В ответ я получил сказочную улыбку и слова:
– Александр, прекрати хулиганить! Поцелуй, конечно, у тебя получился нестандартно-классным! С одной стороны, готова ответить тебе тем же, но ты же никогда не был сторонником поцелуев на улице, под пристальными и часто осуждающими взглядами окружающих. А с другой стороны, если мы сейчас займёмся поцелуями, то мой рожок с пломбиром и твоё эскимо на палочке начнут таять, и того удовольствия, на которое мы оба рассчитывали, покупая мороженое, мы не получим. Предлагаю получить уже оплаченное наслаждение от этого приятного лакомства. Ну, а наша любовь, милый, станет только крепче, пройдя через испытание замороженным десертом.
– Знаешь, дорогая! Конечно, я не буду кривить душой: целуя тебя, я надеялся на взаимность. Но твоя логика кажется мне железной – свернуть с указанного тобой пути теперь просто невозможно. Возвращаюсь к своему десерту на палочке.
– Санечка! Я всегда знала, что ты – лучший! И каждый твой поцелуй для меня – это тёплый и бесценный луч света. Я могу быть уверена, что такими поцелуями ты не награждал в своей жизни никого из женщин? – ответила Любочка с лицом учительницы подготовительной школы, стоящей перед первоклашками, и погрозила мне пальчиком с маникюром, розовый цвет которого мне очень нравится. Этот цвет как-то приятно перекликается с весной, как временем года, и моим сегодняшним весенним настроением. И я, конечно, жене ответил утвердительно. В том смысле, что жена может быть уверена…
Были только первые числа апреля, самое начало весны, а лето, вопреки сложившимся у нас в регионе температурным графикам, резко подняв температуру воздуха до 23-28 градусов тепла, локтями оттолкнув весну, даже не успевшую зазеленеть набухающими на деревьях почками и только приступившую к своей непростой работе по наполнению всей городской природы энергией просыпающейся земли, вторглось сразу в жизнь горожан.
А ростовчанам, наблюдающим со стороны за борьбой времён года в окружающей природе, ничего не оставалось, как оперативно снять пальто и тёплые куртки, заменив их на подобающую температурам воздуха одежду. В отдельные дни, когда температура воздуха поднялась до 30 градусов, замелькали белые ноги девушек и парней, снявших джинсы и одевших летние шорты. На лицах горожан появились модные чёрные очки, добавляющие загадочности женскому полу и брутальности – мужскому. Автомобилисты стройными рядами, практически одновременно записались на замену зимней резины на летнюю в городских пунктах шиномонтажа. Владельцы дачных участков организованно покрасили фруктовые деревья белой известью, от чего те стали нарядными и радостно отозвались на заботу первыми зелёными почками, а кое-где и листочками, а ветки абрикосов покрылись бело-розовой цветочной композицией, обещающей хороший осенний урожай.
Ночью прошёл сильный дождь, и сегодня Темерник, собирающий воду со всего асфальтобетонного покрытия как центра города, так и городских районов, через которые он протекает, шумел горной речкой, безосновательно угрожая выйти из бетонных берегов и затопить привокзальные площади, хотя ему никто и не верил.
Не успели мы с Любашей вернуться к своим десертам, как раздался детский крик, прервавший высокий полёт супружеского диалога. Мы с Любашей разом повернулись в сторону, откуда раздался шум. Ещё несколько групп граждан, видимо, приезжих, тоже стоящих вдоль бетонного парапета реки Темерник с сумками и без, обернулись на услышанный ими призыв ребёнка:
– Папочка, папочка, смотри, собачка плывёт в речке! Она утонет! Папочка, спаси её! Спаси её!
Мы все увидели кричащую девочку лет семи. Она продолжала кричать и показывать вниз, на полноводный Темерник, пропускающий сегодня через своё русло остатки вчерашнего ночного ливня. Девочка просила отца спасти собаку. В это время её мама стояла рядом, держа на руках грудного ребёнка. На земле возле них стояли несколько сумок и чемодан. Папа пытался удержать дочку:
– Яночка, как же я могу бросить всю нашу семью – тебя, маму, малышку – и броситься в реку? Мы только что приехали в Ростов. Нам надо скоро идти на железнодорожный вокзал, чтобы ехать дальше. Ни я, ни мама не можем ничего сделать!
Девочка начала громко плакать. Она плакала и сквозь слёзы говорила:
– Спаси собачку! Спаси собачку!..
В это время небольшая собачка уже проплывала мимо нас у противоположного берега речки, мелко перебирая маленькими лапками, плывя по-собачьи и пытаясь зацепиться когтями за вертикальные стены русла. Но там ничего кроме бетонных блоков не было. Шансов на победу у собаки было мало. Собравшиеся люди по обоим берегам что-то говорили, охали, по-настоящему переживая, но сделать что-то никто не решался. Некоторые детки давали советы собачке, куда плыть и что ей сделать.
Уже с сопереживанием наблюдая за борьбой собаки за свою жизнь, я увидел, что на пути животного, которого несёт водный поток, из воды торчит толстая коряга, оказавшаяся в речке. Собака ударилась об неё, быстро обхватила её передними лапами, немного подтянулась и положила голову на обломок ствола, часто дыша, широко открыв пасть и изредка коротко воя. Видно было, что ей удалось задними лапами опереться на невидимую часть коряги.
Послышались возгласы людей: «Молодец!.. Держись!.. Отлично!» Кто-то из детей захлопал в ладоши. Только Яночка, обнаружившая первая плывущего щенка, стояла у парапета, зажав свой ротик ручкой, и молча смотрела, как боролась за свою жизнь собачка. А я, наблюдая за этой борьбой, уже знал, что я сделаю в следующее мгновение.
– Любаша, держи, дорогая! – я сунул в свободную от мороженого руку жены свою барсетку.
Несъеденная часть любимого мороженного летит в урну, а я уже бегу к мосту через речку, а по мосту – к противоположному берегу. Перелезаю через перила моста, по конструкциям опоры спускаюсь как можно ниже к воде и отпускаю руки. Вода – мне по грудь. Этот короткий забег с препятствиями занимает не больше половины минуты. Мне надо ещё несколько секунд для того, чтобы привыкнуть к температуре воды; ну, вот, привык…
– Саша, пожалуйста, аккуратней! – это кричит Любаша с моста.
Осматриваюсь: вижу метрах в двадцати выше по течению голову собачки, прижавшуюся к коряге. С трудом иду в сторону животного по дну, заваленному камнями, какими-то железками, навстречу водяному потоку, постепенно приближаясь к зацепившейся за дерево собаке.
При виде меня животное, видимо, увидев во мне своего спасителя и ни секунды не сомневаясь, что я нахожусь в воде исключительно ради неё, перестаёт выть, отпускает спасительную деревяшку, отталкивается от неё и плывёт по течению прямо ко мне в руки. Мне ничего не остаётся, как подхватить её и прижать к груди, тогда как спасённая начинает работать лапами, стараясь как можно выше забраться на меня; правда, я сопротивляюсь её желанию. И у меня получается лучше, чем у неё. Мордочка собачки – прямо напротив моего лица, и я чувствую своей щекой, как она меня благодарно лижет. Я начинаю её успокаивать дружеским тоном, объясняя ей, что все её проблемы уже позади, что мы сейчас выберемся на землю, что она точно уже не утонет. Сегодня долго я с ней бултыхаться в воде не могу, так как нам надо ещё встретить друга, поэтому мы возвращаемся к мосту. С обоих берегов речки слышу не бурные, но аплодисменты. Признаюсь: они приятны! Не часто в обычной жизни слышишь аплодисменты в свой адрес!
Ещё я слышу голос Любаши, стоящей у перил моста:
– Санечка, ты – умничка! Я тебя люблю!
И тут же слышу знакомый голос московского гостя:
– Санёк, сегодня первый тост пью за лучшего спасателя животных Ростова – за тебя!
Я поворачиваюсь лицом к мосту и машу Любочке и Жене рукой. Отлично, наш друг уже приехал! Начинаю двигаться обратно, в сторону моста, прижимая к себе тёплое, ещё дрожащее тельце спасённой. Вижу, что спасенная собачка – девочка.
Через несколько минут мы уже на мосту обнимаемся с Женькой:
– Саня, вот мы и встретились! Я приехал на автобусе, а ты приплыл. Не думал, что эти два вида транспорта так оригинально пересекаются в Ростове. Скажу тебе больше: обнимать тебя и прижимать тебя к груди как-то не очень приятно, потому что мокро. Я лучше обниму Любочку! Кстати, не про тебя ли писал свой известный рассказ Тургенев, дав главному герою имя Герасим…
– Боюсь тебя разочаровать, Евгений. С Тургеневым я не был лично знаком и не могу пояснить, с кого именно списан образ Герасима, через века дошедший до нынешних поколений.
Мы, все трое, громко смеёмся и продолжаем обниматься на мосту, а у моих ног скромно сидит спасённая собачка и терпеливо ждёт, когда на неё обратит внимание её спаситель. Она никак не отреагировала ни на мою жену, присевшую перед ней на корточки и разговаривающую с ней ласково и успокаивающе, ни на девочку Яну, вырвавшую свою руку из папиной ладони и прибежавшую погладить и пожалеть бедную псинку. Конечно, собака не могла сообразить, что если бы не сострадание маленького ребёнка, никто бы не увидел тонущую в реке собаку.
Ко мне подошёл отец Яны, пожал мне руку и как-то виновато сказал, что я – молодец!
– У вас очень добрая и отзывчивая дочка. Ею уже нужно гордиться! Если бы не Яна, собака бы утонула наверняка. Кстати, если бы я был на вашем месте, я бы тоже не полез спасать собаку. Думаю, ответственность за семью важнее! И оставлять их даже на короткое время было бы неразумно. Поэтому я не вижу и капли вашей вины в том, что вы не откликнулись на зов дочери.
– Спасибо за то, что вы только что сказали мне. Для меня это очень важно, – ответил папа Яны. А потом добавил:
– Нашей дочке семь лет, но она уже обладает даром убеждения. Яна стала нашим семейным центром внимания. Она окружающих притягивает к себе, как магнит, и мы все, её родные, получаем удовольствие от разговоров с ней.
Я стоял у перил моста; справа от меня уже стояла Любаня, держа меня за руку выше локтя, а слева – Евгений. Он внимательно рассматривал нижнюю половину моего туловища, изредка снимал с меня двумя пальцами прилипшие к моей одежде останки каких-то растений, нитки и части антибактериальных салфеток, бросал в реку с брезгливым выражением лица, продолжая и дальше меня исследовать – чем бы ещё позабавиться…
– Развлекаешься, гад? Ну-ну… – наклонившись немного к другу, произнёс я, конечно, с любовью и так тихо, что услышать меня мог только он.
– Знаешь, Санёчик, ты думаешь, было бы лучше, если бы я фотографировал тебя со всех сторон, выложил бы в Интернет с заголовком «Герои среди нас» и рассказом о совершённом тобой подвиге в отношении собачонки?
– Ну, во-первых, чтобы написать про меня рассказ, ты должен, по законам жанра, взять у меня интервью. Давать ли тебе интервью? Не знаю! Надо посоветоваться с женой. Тем более, думаю, что моя фотография в сегодняшнем плачевно-мокром состоянии не сможет заразить героическим энтузиазмом хотя бы одного читателя твоей информации.
– Твоя мысль насквозь пронизана сарказмом, но тут с тобой не поспоришь! Выглядишь ты не ахти! – произнёс задумчиво Евгений, ещё раз придирчиво осмотрев нижнюю часть моей фигуры. В это же время Любаша сказала мне, что интервью Евгению разрешит дать только у нас дома, после принятия мною душа, исключительно, сидя за накрытым столом. Мы с Женей сразу согласились.
Яна продолжала общение со спасённым животным, гладила её то одной рукой, то другой и говорила ей какие-то добрые слова; затем, выпрямившись, произнесла, повернувшись к отцу:
– Папулечка, давай посоветуемся с мамочкой и заберём собачку к нам домой!
– Яночка, мы сейчас идём садиться на поезд для того, чтобы ехать домой. Нас с собакой в поезд не пустят, ведь у неё нет не только билета, но ещё и паспорта!
– Да, ты, конечно, прав, папочка! – сказала, подумав Яна. Потом подняла глаза на меня и, встретившись с моим взглядом, произнесла:
– Дядя, вы спасли эту собачку, и вы же понимаете, что оставлять её на улице после всего, что с ней произошло, нечестно. Вы не представляете, как мы все будем признательны вам и вашей тёте, – Яна внимательно посмотрела на Любашу, – если вы заберёте её к себе домой и будете заботиться о ней и любить её. Я уверена, что она отплатит любовью вам и вашей…
– …жене, – подсказал я, завершив её монолог, очень нехарактерный для семилетнего ребёнка.
Но Яна решила, видимо, добиться ясности в нашем с ней разговоре и продолжила:
– Дядечка, спасённая собачка рада своему спасению и не хочет расставаться со своим спасителем. Это она сказала мне сама. По секрету! Не выдавайте меня, если она спросит!
– Конечно, не выдам! Об этом не беспокойся! Я умею хранить чужие секреты. Раз собака рада, то мы с женой назовём её Рада! Любаша, как тебе имя для собаки?
– Мне нравится! Радость и любовь часто в жизни идут рядом. Пусть будет Рада. И потом, если Яна советует, значит, мы с дядей Сашей забираем Раду жить к нам домой.
Яна вдруг раскрыла свои маленькие объятия и прижалась в Любаше:
– Тётя Любочка, вы такая хорошая! Поэтому дядя Саша вас и любит!
Ну, тут все, включая папу Яны, рассмеялись.
А я, подтвердив догадку Яны, добавил, улыбаясь:
– Тётя Любочка у нас замечательная! И я её очень сильно люблю! А тебе, Яночка, и твоей семье мы все желаем счастливой дороги домой!
– Спасибо большое, – одновременно сказали Яна и её папа. После чего, взявшись за руки, направились к стоящей невдалеке маме с Яниной сестрёнкой на руках, с сумками и чемоданом на колёсиках, стоявших вокруг неё.
Я взял собачку на руки. Она сразу прижалась ко мне, будто понимая, что она не только спаслась сегодня, но и нашла свой дом и заботливых хозяев. Мы, теперь вчетвером, направились к нашей машине, чтобы ехать домой. После нашей совместной с Женей работы в Заполярье мы не виделись больше десяти лет. А телефонные разговоры разве могут заменить радость живой встречи? Конечно, нет! Нам есть о чём поговорить. Да и праздничный ужин для нашего гостя Любочка приготовила. У нас дома найдётся еда и кров и для Рады.

ОДИН ДЕНЬ ИЗ ЖИЗНИ МИХАИЛА Ш.

Каждое утро, кроме пятницы и субботы, Михаил Ш. встаёт, чистит зубы, завтракает и отправляется на работу. Сначала пешком, проходными дворами, с полчаса до остановки, а потом ещё минут пятнадцать на автобусе. Всё обычно, казалось бы. И сам Михаил, на первый взгляд, вполне обычный, даже импозантный мужчина: слегка за сорок, со вкусом одет. Умён, начитан, отличный собеседник. Обычный, да вот только одно «но»: Миша болен. Тяжело и, скорей всего, навсегда. Шизофренией. Вся жизнь наперекосяк: ни семьи, ни детей, ни профессии. Болезнь впервые проявилась в юности, и с тех пор, до приезда в Израиль, Миша почти всё время кочевал по больницам. В России домой редко отпускали. Здесь же, у нас, лекарства понадёжней – крепко держат «в седле». Болезнь отступила, дала передых. Уже полгода, как не попадал в больницу. Но… Он вернётся туда. Как медик понимаю это лучше других.
А пока мы едем в сумасшедший дом. Он – на работу. Я – на экскурсию… Сейчас Миша здесь не лечится, а работает. Место называется «Отделение трудотерапии при Беэр-Шевском центре душевного здоровья»… Миша работает реабилитируемым.
…Эту систему придумали, как и всё у нас, в Америке, правда, не от хорошей жизни. Раньше душевнобольных пожизненно содержали в больницах. С годами стационар дорожал, и власти, дабы сэкономить, затеяли реформу. Всех сколь-либо способных обслужить себя больных, согласно нововведениям, следовало выписать на волю. Но нетрудно представить: человек, ничего, кроме сумасшедшего дома, не видавший, никак не приспособлен к вольной жизни. Поэтому к свободе его решили приучать постепенно, через ту же трудотерапию.
В Америке реформа провалилась. С треском. Выписанные больные в большинстве своём на воле не прижились и нынче бомжуют по городам и весям самой свободной страны.
Израильтяне же усердно адаптируют неудачный опыт старшего брата. И выписывают всех, кого можно, и трудом врачуют.
…Хорошо в сумасшедшем доме. Тихо, уютно, прибрано. Палисадники в цвету вдоль мощёных аллей. Невысокие корпуса отделений чем-то похожи на саркофаг четвёртого реактора ЧАЭС. Правда, весёленькие, светло-бежевые. Кругом разгуливают шизофреники: приветливые и агрессивные, весёлые и безразличные.
Посередине – площадь с фонтаном. Фонтан, вопреки надеждам депрессивных, неглубокий. Рядом с ним – кафе, магазины для прихожан-посетителей… Одна беда: мочой повсюду несёт, и чем ближе к стене, тем сильней…
…Он (Михаил Ш.) вернётся cюда скоро, может, навсегда. То, о чём он сегодня расскажет, станет его повседневностью. Верить или нет, каждый решит сам для себя… Чем тут поможешь. Но тогда хоть выслушаешь сумасшедшего человека. Пока можно.
Работа

Работа, как любая другая, пять раз в неделю, с восьми до двенадцати. Собираем, клеим, шьём, пакуем. Жаль только, что платят мало…
Мало – это сто шекелей. В месяц. За ежедневную работу.
Что за работа? В разных комнатах по-разному. В основном пакуем. Укладываем одноразовые ложки.
Другие собирают наборы для «Эль-Аля», пакетик: вилка, ножик, соль, перец. Да ты видел их тысячу раз в самолётах. Пакетик, он изначально – склеенный, и разлепить его, чтоб наполнить, адский труд.
Есть комната, где к шахматным фигуркам бархатные лоскутки приклеивают. Казалось бы: что за работа! А знать нужно, к какой фигуре – какой лоскуток. Да и платят «шахматистам» по пятьдесят шекелей в месяц…
А я сейчас в лучшем нашем, элитном, отделении. Мозаикой занимаюсь. Есть у нас и художники, и чеканщики. Работа куда интересней, так вот, видишь, стольник заплатили. На этих постылых мне ложках я имел сто с полтиной…

Наказания
В одном отделе можно и припоздниться, и не вкалывать особенно, и – ничего, пройдёт. А в других опоздал на несколько минут, десять шекелей из зарплаты – вон. Не побрился, ещё десять шекелей минус, не принял душ, опять отымут десятку. Принюхиваются. А ты представить себе не можешь: когда плохо, когда задавлен этими лекарствами, помыться-побриться – это тяжкий труд. Я себе бороду отрастил, чтоб не бриться, сил нет… Вставать каждый день в семь утра – тоже пытка. А бросить жалко, да и врачи говорят: режим, полезно… Если б вообще ничего не платили, бросил бы, конечно. Живу на сущие гроши, каждый шекель на учёте. С этой сотней я хоть что-то могу себе позволить…
Устроиться бы в другое место, где платят тот же минимум, да куда?! Кому мы нужны… Живём, кто как может. Один, бывший адвокат, печёт дома оладьи и продаёт их здесь по пять шекелей штука. Кто-то купит пачку сигарет и потом торгует в розницу, по шекелю каждая. Ещё купят бутылку колы, продают на разлив…
Но всё равно лучше так, чем опять в больницу.

Милосердие
Чего мочой-то несёт, нас несколько раз на день выгоняют из палат на прогулки, два-три часа каждая. И если тебе приспичило — твои проблемы. В туалет не пустят. Ведь медбрат в таком случае тебя должен сопроводить. А он отказывается: мол, перетерпите. Терпеть – не терпит никто, где стоят, там и… И спят там же, между говна. Какие прогулки в жару, с лекарств! Еле на ногах держишься…
Душевные у нас медбратья. Подходит ко мне как-то один такой душевный перед сном. Наш, «русский». Говорит: «Сейчас я сделаю тебе укол. Ты от него ночью обо…ся. Но учти: я тебя мыть не буду». Так и было. После сопрел весь, долго маялся…
В «буйных»…

Голодно в «буйных». Если привозят еду (курицу, например), её сначала персонал разбирает. Остатки «выбрасывают» больным. На всех не хватает. Кто посильней, подходит к слабым, отбирает. Если тот сопротивляется, бьют. Здесь же, на месте. И потом тоже изобьют. Для профилактики.
А эти… персонал. Стоят, смотрят… Они в наши дела не вмешиваются. Хотя когда как. Однажды я в «открытом» лежал, к нам сбежал какой-то дедок из «буйного». Увидал телегу с едой, подскочил, начал всё подряд надкусывать… Весь обед нам перепортил. А дедок хиленький. Я взял его аккуратно под руки, пытаюсь оттащить от еды; не даётся! Сёстры увидали, позвали санитаров. Меня же и скрутили, дали аминазин…
…Что – еды! Элементарного – подушек в «буйном» вечно не хватает. Жуткие драки из-за подушек, воруют их друг у друга. А не дай Бог, у пахана подушку стащить – всё, незачем тебе подушка после этого…
Бывалых у нас достаточно… Особенно в «буйных». Это – зона. Только вместо ВОХРа – санитары, аминазин вместо карцера.
Любовь

В «буйных» отделениях мужики и бабы в одной палате лежат. Секс – много его, обычно в туалет за этим идут, но иногда тут же, в палате, при всех. Одной бабёнке курить захотелось. Сосед её по палате рядом с нею дымил. Говорит ему: «Хоть чинарик оставь, а?» «Отстрочи, милая, – отвечает, – тогда оставлю». И что? Отстрочила ничтоже сумнящеся. И докурила потом – заработала. Минет за окурок да ещё и при всех – дело у нас обычное. Другие бабы, кто покультурней, делают это в клозетах и по двадцатнику за раз берут. Не всё, конечно…
Наши бабы, много наших…
…Сходятся у нас иногда. Не семья, но всё равно – не один. Была пара: оба «глуховые» (деградированные), жить им было негде, лежали в больнице много лет. А потом их выгнали. На улицу.
Лечение

Я только поступил в «открытое». Так на душе было тошно, не мог уже – поговорить нужно было. Срочно. А смена – ночная; иду к сёстрам, прошу: доктора позовите, плохо мне. А мы по таким пустякам врачей не беспокоим, отвечают. Я не то чтоб разбушевался, прикрикнул. Прибежала врач. Выслушивать меня и не собиралась, наоборот, наорала и говорит: выбирай себе наказание (за то, что крикнул); или привяжем тебя, или укол. Я выбрал укол. Мамочка родная! Что со мной после укола этого сделалось… Я был, как сомнамбула. Где находишься, не понимаешь. Сознание включается лишь на несколько секунд, а потом пропадает. Пытался до туалета дойти… Всю ночь блуждал; куда только не попадал: и в женское отделение, и в другие корпуса. Потом мои вещи по всей больнице находили. А до туалета я так и не дошёл… И не помню почти ничего.

Труд
Перед выпиской перевели меня в лёгкое оздоровительное отделение. Там ещё старый заведующий был. Так у него (то ли метода такая, то ли на уборщицах экономил) уборкой корпуса занимались только больные. Вторник и пятницу драили палаты и туалеты, раз в месяц – весь коридор. В столовой посуду мыли, столы протирали. Заведующий ходил за нами, проверял, хорошо моем или нет. Баллы ставил, потом подсчитывал. Каждую пятницу устраивал общие собрания в столовой, оглашал результаты «соцсоревнования». Тому, кто хорошо драил, приз – шоколадка или домой на выходные отпускал… Когда отсидел в дурдоме безвылазно несколько месяцев, так домой хоть на пару дней хочется, что сидишь, дрожишь: отпустят или недоусердствовал в отмывке унитаза, баллами не вышел?.. Слава Богу, пришла новая заведующая, уборщиц наняла…

Конец
Нет, не в «буйном». В гериатрии, в старческом – там страшнее. Туда умирать свозят. Кто из старичков из ума выживший, тому полегче, а когда всё понимаешь… Долгое время старик у нас в садике сидел почти весь день, если погода разрешала. Древний старик, не ходил совсем. Сидел в старой женской кофте, взгляд у него был такой всепонимающий. И в этом взгляде – прощение. Он прощал всем и всё: санитарам – кофту, миру – одиночество и никому на хрен ненужность.

Мечта
Обещали ведь: буду хорошо работать, заплатят сто пятьдесят в следующем месяце. А я добротно работаю, стараюсь…
Если бы надбавили полтинничек!..

РЕКА ЖИЗНИ

Все, уже пора покидать этот берег. Проводник зовет его к лодке. А Оскар смотрит в черное звездное небо, видит, как переливаются далекие огни других миров. Что-то очень важное постоянно ускользало из его воспоминаний. Да, он совсем не помнит, как здесь оказался.
– Нам пора, – повторяет лодочник. Темный капюшон скрывает его лицо.
– Да, я сейчас, – с большой неохотой отвечает Оскар.
Лодка покачивалась уже на воде близ берега, ожидала еще одного путешественника.
– Где монетка? – стальным голосом говорит ему проводник.
– Какая монетка? Зачем? – ничего не понимая, спрашивает Оскар.
Тут он ощущает, что все это время что-то сжимал в руке. Разжимает пальцы, там – две мелкие монетки.
– Вот так-то лучше, – сухо отвечает лодочник, забирая плату за проезд.
Мужчина идет к лодке за проводником, холодная темная вода просачивается в его обувь. Штаны намокают. Еще пара минут, и он – в лодке. Проводник берет весло в руки, начинает грести. Левый берег реки начинает медленно отдаляться, погружается в какой-то странный синеватый туман.
Холодный ночной воздух неподвижен. Ветра нет, тихо. Только плеск воды и сиплое дыхание проводника. Он тяжело дышит, упорно молчит.
– Куда же мы плывем? – стараясь рассмотреть в темноте противоположный берег реки, спросил мужчина.
– Я тебя переправляю на другой берег, там у тебя будет новая жизнь, – мрачновато, без выражения ответил лодочник.
– А что, у меня на этом берегу была другая жизнь? – опять спрашивает Оскар недружелюбного собеседника.
– Ты совсем ничего не помнишь? – слегка удивился человек в капюшоне.
– Ничего, – напрягая свою память, произнес Оскар.
– Это довольно редкий случай! Буду краток. Ты раньше жил в другом мире, затем умер. Сейчас я должен переправить на другой берег, где ты начнешь новую жизнь в новом мире.
Оскар какое-то время молчал, не мог собраться мыслями. Что-то очень далекое и чуждое промелькнуло перед его глазами. Неужели это была его земная жизнь?! Затем он вдруг ощутил прикосновение какого-то тепла – здесь, посередине реки, в холодном и плотном тумане. Мозг воспроизвел короткий участок его прошлой жизни: яркое, теплое солнце, которое он ощущал всем своим существом.
– Как это река называется? – вдруг спросил Оскар, глядя на темную ледяную воду, плескавшуюся за бортами лодки.
– Это река жизни, – его проводник повернулся к нему лицом, капюшон сполз. На небритом, изнеможденном лице со впалыми глазами была видна ухмылка. Его беззубый рот улыбался.
Холодный воздух словно застрял в горле у Оскара.
«Река жизни?» – вопрос повис в голове.
Обрывки воспоминаний складываются в единую мозаику. Постепенно все встает на свои места, он понимает, где сейчас находится. Оскар уже помнит лица родных. Он помнит свой дом. Последнее воспоминание – это яркий больничный свет, склоненные над ним лица врачей. А потом – темнота.
– Можно ли вернуться назад? – робко спрашивает у лодочника Оскар.
– Нет. Слишком поздно, мы пересекли середину реки, – хрипло отвечает ему проводник.
– То есть как нельзя! Всегда можно все вернуть! – в сердцах кричит мужчина.
– Нет! – гробовым голосом отвечает лодочник.
Злость вдруг подступает к Оскару. Мужчина вспоминает своих близких людей, они действительно хотели бы, чтобы он вернулся назад. И он должен это сделать.
– Я сказал, поворачивай! – с угрозой кричит Оскар лодочнику.
– Нельзя, – равнодушно отвечает тот, продолжает усиленно грести к другому берегу. Плотный туман повсюду: окружил лодку, дышит на двух людей влажным холодом.
– Назад, я сказал! Назад! – уже готовый применить силу против этого тщедушного лодочника, кричит мужчина.
– Нет.
С силой Оскар толкает лодочника к носу лодки. Начиналась непродолжительная борьба.
– Где весла?! – кричит Оскар.
– За бортом, в реке, – обессиленный от борьбы, кричит лодочник. Проводник выронил их во время борьбы.
– Я не собираюсь умирать! Понял ты меня?! Там меня ждут! Тебе все равно, а меня ждут там… – мужчина кричит ему в лицо.
Лодка произвольно течет по течению реки, рассекает носом туман, темную воду, плывет в неизвестность.
– Что ты наделал, сейчас мы не сможем причалить к берегу, – огрызается в ответ лодочник.
Звездное небо движется над их головами, смотрит на пространство между двух миров. Оскар смотрит туда, вверх. Слезы на его глазах. На душе – холод, отчаяние. Сглатывая холодный речной воздух, он вдруг понимает, что действительно не может ничего изменить. То, что с ним произошло, неподвластно его воле, чувствам, желаниям, мыслям. Остается только ждать, когда попадет в другой мир, где он совершенно никому не нужен, где будет чужим среди всех. И вообще, он не имеет ни малейшего представления о том мире.
– Ты в порядке? – спрашивает его вдруг неожиданно лодочник.
– Нет, не в порядке! – резко отвечает ему Оскар.
Потом – опять молчание. Слышно, как спокойная река негромко шумит, уносит их куда-то в неизвестность.
— Ты думаешь, что в том мире ты будешь одинок? Ты думаешь, что только в прошлой жизни тебя ждут родные, близкие? Там, куда мы направлялись, тебя тоже ждали, надеялись, что ты переплывешь эту реку, – прошептал лодочник.
– Я не понимаю… – Оскар схватился руками за голову, стараясь вспомнить что-то еще, чего он не помнил раньше.
Новые воспоминания того, другого мира вдруг полезли сами к нему в голову. И опять лица родных людей, только уже из другого мира, перед его глазами.
– Боже мой, что же это?! – в изумлении он смотрит на темное небо.
Лодка мягко ткнулась носом в берег. Черные очертания берега едва различимы в сильном тумане.
– Иди, тебе пора. Тебя ждут… – говорит ему лодочник.
– Да, да уже иду, – устало ответил Оскар.
Очень скоро мужчина скрылся в густом тумане, растворился в темноте. Оскар шел вперед, уже не колебался: он знал, что в этом мире его тоже ждут и любят. И придет когда-нибудь время, и на этот берег к нему приплывут все те, кого он любил в прошлой жизни, и они будут жить одной большой семьей…
СВИНЦОВЫЙ НОЯБРЬ

Ноябрь был довольно теплым, хотя небо почти всегда было свинцовым и низким. Солнца в нем Андрей не видел почти никогда. В то время как вся Россия уже лежала в снегах, тут было сухо и по-осеннему тоскливо. Хотя отсутствие снега мальчишку радовало. Андрею надоели зима и холода. Его молитвы сбылись, и он был очень рад этому. Гуляя под южным небом, Андрей верил уже, что добиться можно хоть чего угодно, нужно лишь верить и упорно стремиться к этому.
На день рождения Андрея, на десятое декабря, впервые выпал снег. Этому предшествовала очередная молитва мальчика: «Я благодарю Тебя, Боже мой, что я уже живу на юге! И сегодня, в свой день рождения, я прошу снега с неба, чтобы в мой день рождения повалили хлопья пушистые и белые. Еще прошу, чтобы в гости к нам пришли девочки Катя и Таня. Возможно, одна из них будет моей невестой. Я верю Тебе и благодарю Тебя, Отец мой, за то, что Ты меня слышишь и отвечаешь мне на мои молитвы. Да пребудет Твоя Слава во веки веков! Аминь!»
Андрей уже знал по прошлым молитвам, что сегодня действительно выпадет снег, как он и попросил. Первые пушистые хлопья начали сыпаться с пасмурной небесной плоскости, что разверзлась над этим южным краем, во второй половине дня. Мама решила пригласить соседских девочек в гости. В итоге на день рождения Андрея к нему пришли соседские девчонки – Катя и Таня. Электричество отключили, потому они все сидели при свечах. Наверное, это было романтично. Там, за окном падал беззвучный воздушный и волшебный снег, а они сидели впятером в маленьком саманном доме. Отца не было, он чистил дорожки от снега, а затем заготавливал дрова для печи. Потому тут были только мама, брат Андрея и две красивые юные соседки. Все они общались какое-то время, разговаривали на разные темы.
– Андрей – уже парень, – говорила Катя, глядя на Андрея с легкой улыбкой.
Мама отрицала это:
– Нет, он еще мальчик. Парнем он будет, когда станет старше…
– Для меня он – парень, – все так же настойчиво говорила брюнетка с курносым носиком и милой улыбкой.

КУБАНСКАЯ ЗИМА

Зима была на редкость холодной там, это как со слов местных Андрей понял об этом. Тут не было морозов, как в Сибири, но зато тут были сильные ветра и сырость, что висела даже, когда снег выпал. Родители Андрея долго не могли прописаться, так как регион был закрыт для новых приезжих. Андрей отлично помнил тот момент, как они довольно часто ездили в уездный городок, что располагался рядом с нашей станицей. На электричке всей семьей они сначала доезжали до вокзала. Серые дни, сезон – не то осень, не то зима по ощущениям. Там они ходили по разным делам. В отделе паспортного стола родителей Андрея не хотели прописывать. Отцу Андрея пришлось заплатить взятку чиновнику, чтобы дом, наконец, стал по-настоящему их домом. Деньги были на исходе. Сбережения таяли. Все, что оставалось, хранилось наличкой в большой сумке.
Часто они сидели на вокзале городка и пили кофе, закусывая какими-нибудь дешевыми вкусностями, что продавались в местной закусочной. Приятная радость среди общей неспокойной ситуации. А вообще, тут много было другого, чего Андрей никогда не увидел бы у себя на родине. Тут частенько ходили казаки в одеждах, характерных для старинных времен. Также тут больше, чем обычно, южан. Армяне, азербайджанцы, грузины, а также выходцы с северного Кавказа – все они тут были в большом количестве, хотя русских даже тут было большинство все же. Южане чаще выступали в качестве работодателей, а русским приходилось на них работать.
В один из зимних дней стало настолько холодно, что вода замерзла даже в колонках, что подавала подземную воду. Не помогали многочисленные отогревы ее огнем. Потому все мы собирались, чтобы идти на водонапорную башню. Она возвышалась исполином над снежными просторами, а вверху завывал неистовый, холодный ветер.
Отец придерживал флягу для воды, а Андрей катил саночки к той далекой башне, где они должны были добыть воду. Там с высоты хлестала вода. Оттуда отец с сыном и наливали ее до тех времен, пока аномально холодные морозы спали с южного края.
Тетя Роза говорила иногда полушутя: «Такой зимы холодной не было ни разу тут. Наверное, это вы, северные ребята, ее с собой привезли сюда».
Андрей улыбался в ответ, но молчал про молитвы искусственного вызова снега.

РАБОТА И РАЗВЛЕЧЕНИЕ

Потеплело в середине февраля. Свинцовые тучи отступили, и в высоком синем небе начало светить солнце. Это было похоже на весну конца апреля или даже начала мая в Сибири. Такая ранняя весна меня приятно удивила.
В этот же период Андрей с отцом начали выкапывать яму для погреба. Земля тут была глинистая. Уровень глины был значительно выше, чем в Сибири, потому пришлось попотеть, чтобы вырыть большое подземное хранилище для будущего погреба. Затем они возвели деревянное строение, что должно было возвышаться над погребом. Когда пришли жаркие дни, Андрей с братом прятались иногда там. Там же сидели на щербатых стенах погреба комары, которые начинали у нас пить кровь.
Вечерами мальчишки гуляли с ребятами с улицы. Под золотистыми лучами солнца они находили себе развлечения. Играли в города, догонялки, прятки, имитировали семейные отношения взрослых людей.
Сумеречными теплыми вечерами Андрей с братом с упоением увлекались еще одним из любимых занятий – хождением на ходулях. Словно сказочные великаны, наши силуэты вычерчивались темными фигурками на фоне вечернего южного кубанского неба. С трудом взбирались братья на эти деревянные конструкции, чтобы потом долго поднимать горячую пыль на дорогах, видеть мир с высоты.
Тетя Роза говорила северным братьям, чтобы оставили это занятие: «Не ходите на ходулях, лучше займитесь чем-нибудь другим, поиграйте в догонялки. Иначе…» На этом слове старая женщина замолкала, видимо, что-то вспоминала из прошлых лет. Мальчишки тоже молчали, смотрели на нее внимательно, пытаясь узнать заранее смысл недосказанных слов.
– Иначе, что? – спрашивал Илья, что играл с братьями.
– Иначе случится война. Примета такая: когда мальчишки начинают играть в войну и ходить на ходулях, потом начинается война, и солдаты ходят на костылях.
Все тут же убеждались в необъективности и суеверности старой женщины. Андрей со своим младшим братом бежали дальше, кто на своих ногах, кто на ходулях совершал «семимильные» шаги. Южное небо дышало теплом и счастьем, и война не вписывалась в эту идиллию детского мира. Груши, тутовые, ореховые деревья выделялись темными контурами на фоне градиентной заливки неба. Солнце, скрывшись за горизонтом, почему-то не могло долго сохранять светлый небосвод, звезды прорезали темноту ярким светом.

НОВАЯ ВЕСНА И ЛЕТО

Новая весна пришла рано на Кавказ. Все сразу ожило вокруг саманного домика. В глубине двора стояло дерево жизни, что теперь не тянулось голыми белыми могучими ветвями в небо. Оно покрылось листьями.
В огороде появились удивительные существа – медведки, которые, как кроты, рыли норы в земле. Андрей с братом ловил их пару раз, изучали. Тут же каждый вечер сверчали сверчки, но только во много раз сильнее, чем там, на севере, в Сибири. Мальчишки ловили и их, эти насекомые были просто огромными по размерам.
Во мгле при свете фонарей мелькали часто летучие мыши, которые порхали, как птицы. Андрей пытался поймать и их, но эти летуны были шустрее его. Зато ему удавалось ловить обычных мышат, которые лакомились кукурузой в амбаре. Для этих целей Андрей садился в угол у мышиной норки. Когда оттуда выползала мышка, мальчишка накрывал ее молниеносно банкой. Затем отдавал брату, и они какое-то время содержали мышонка, как домашнее животное, кормя кукурузой и водой.
С приходом жары и лета на картошку, что произрастала в огороде, налетали целые полчища колорадских жуков. Эти вредители убивали картошку очень быстро, оставляя от их кустов лишь сосудистые зеленые прожилки. Вся прочая растительность была съедена этими жуками и гусеничнообразными предшественниками колорадов.
Отец какое-то время работал на армянина, но тот был чрезвычайно скуп и плохо обращался с ним, потому отец принял решение вернуться в Сибирь и попросить помощи от родственников. Мама Андрея же оставалась с детьми одна тут. Она начала работать на плантаторов, которые опять же приехали сами из-за гор. Буквально за три дня изнуренной работы мать Андрея потеряла более десяти-пятнадцати килограммов собственного веса, так как условия труда были просто ужасными. На четвертый день у матери уже поднялась температура, и она уже не смогла работать. Лежала дома, принеся с собой лишь те гроши, которые смогла заработать на арбузных и кукурузных полях плантаторов.
Андрей уже тогда испытал первую неприязнь к этим представителям Закавказья. Они были очень наглые и бесцеремонные. Они посягали на чужое, что им не принадлежало. Это было тоже плохо с точки зрения Андрея. И последнее: они были очень кровожадны. Об этом свидетельствовала та война, которая разгоралась под боком от станицы Андрея. Фраза «Я зарэжу тебя» тоже стала определенной ассоциацией для мальчика в отношении этих народов.

ДОМ (быль)

Если молния меня не убила –
то гром мне,
ей-богу, не страшен.
(В. Маяковский)

Маленькая старушка сидит на кровати, свесив ноги в домашних тапочках. На голове у нее – яркий новый платок, видно, «приоделась» к приходу гостей. Из-под платка на лбу с глубокими морщинами виднеется полоска седых волос, зачесанных в редкую серенькую косичку. Она похожа на маленькую мышку с чуть розоватым и будто мокрым кончиком носа. Старушка такая миниатюрная, что дети, еще даже не подростки, которые только вбежали в комнату и остановились у ее кровати, кажутся выше ее ростом. Детвора, приехавшая сегодня на семейный праздник, даже точно не помнит, как ее зовут. Они знают ее просто как няню, и даже не потому что она их воспитывала (ей ведь уже под девяносто), просто няня всю жизнь была частью их большой семьи, кажется, она жила с ними всегда. С виду добрая, с чуть простоватым выражением лица, пожилая женщина в этот момент настойчиво бьет своей палкой в паркет куда-то перед собой и как-то даже деловито и спокойно повторяет:
– Вон, глянь, опять полезли! Вон, еще пополз!
Она прицеливается и снова тыкает палкой в пол, будто пытаясь уничтожить кого-то, с кем в этот момент борется. Дети подходят ближе. Поведение старушки их забавляет:
– Кто, няня, кто ползет?!
–Да черви; вон, разве не видите?! – отвечает старая няня, продолжая свою охоту на кого-то неведомого.
Из соседней комнаты раздаются оживленные голоса: взрослые члены семьи празднуют чей-то день рождения. Тосты, смех, воспоминания; детям все это быстро наскучило. Они уже наелись и ждут, когда на столе появится коронное блюдо бабушки Ани – тянучка. Никто так не умеет варить ее, как она. Из обычной банки сгущенки получается волшебная карамель янтарного цвета, тягучая и невероятно вкусная. Гвоздь семейной программы!
С тех пор, как все разъехались из большого старинного дома по московским квартирам, встречаться стали редко, но каждый день рождения – повод заполнить чью-то маленькую квартирку шумной семейной компанией и достать с антресолей заветные домашние заготовки и припасы. Пока эти встречи продолжаются, они – одна семья и члены одного рода. Даже если их общего дома, семейного гнезда уже нет. Даже если вскоре один за другим они начнут уходить, и шумные праздники заменят застолья на поминках.
Старая няня Вера Петровна провела в этой семье больше семидесяти лет, разделив с ней всю ее долгую и непростую жизнь, хотя совсем и не была им родственницей. Когда-то она пришла в их дом худенькой низкорослой девочкой с большой русой косой и осталась здесь навсегда. У нее не было ни мужа, ни своих детей, лишь только их семья и их дом, одним из символов которого она стала.
– Знаешь, почему у меня так мало волос осталось? – как-то спросила у меня, еще дошкольницы, няня, расчесывая седые редкие пряди, заплетая их в тонкую косицу и затем прилаживая на голове черными шпильками в пучок. – Бабушка твоя выдрала. Никак не хотела засыпать! Лежала в кроватке, совсем маленькая была, болела и все драла и драла мои волосы…
Мое воображение с трудом рисовало бабушку Тасю, к тому времени уже пенсионерку, младенцем, дергающим нянины волосы, чтобы успокоиться и уснуть, чтобы прошло недомогание. Вот так няня жертвовала собой, и неудивительно, что для детей, которых воспитала, она стала, возможно, ближе матери…
Было это далеко от Москвы, там, где начиналась наша история, где зародились отношения, которые стали корнем и основанием большого семейного дерева – на берегу широкой Волги в небольшом городке под названием Юрьевец.
Юрьевец лишь немногим младше Москвы. Застроенный деревянными купеческими и мещанскими домами и белоснежными каменными храмами, город делился в ту пору на нижний (у самой воды) и верхний (на холмах).
Нижнего города сегодня уже нет. Он ушел под воду после строительства Горьковской ГЭС. Разлившаяся вода поглотила часть Юрьевца с домами, церквями и набережными, как фантастический гигантский кит. Высокая колокольня после затопления нижней части города какое-то время еще торчала из волжских глубин, напоминая о его гибели, санкционированной новым советским руководством.
Но верхний город стоит, и когда мне удалось где-то в семидесятые, еще в детстве, побывать там, первая старушка на лавочке, которую мои родители спросили про дом Лапшиных, сразу указала нам дорогу, хотя семьи Лапшиных к тому времени не было в Юрьевце уже больше сорока лет.
Мы подошли к большому деревянному зданию, с годами почерневшему, но крепко сложенному и все еще хорошо держащему форму. Дом этот когда-то был доходным, и мой прадед, Василий Никанорович, не просто жил в нем с женой и детьми на широкую ногу, но и сдавал здесь комнаты постояльцам. В тридцатые годы двадцатого века семья Лапшиных считалась в Юрьевце зажиточной и именитой.
А ведь еще лет за пятнадцать до этого Василий Лапшин был так беден, что когда он полюбил статную зеленоглазую девушку Анну с тёмно-русой косой и сделал предложение, ему отказали. Красавицу Анну выдали замуж за другого. Погоревав, Василий тоже женился. Все это в те времена означало окончательно и навсегда, особенно в крепких купеческих семьях. Василий и Анна тогда были слишком далеки от того, чтобы стать одной семьей.
И тут наступает черед то ли магии обстоятельств, то ли Божьего промысла.
Прошел год, и вот Анна пришла в храм к своему духовному отцу и на исповеди призналась:
– Год живу с мужем, батюшка, а все еще девственница я…
Первый муж Анны, придя незадолго до того с полей войны, как выяснилось, был теперь неспособен иметь семью и детей. И представьте, даже в те, совсем не свободные для женщин времена, когда жене можно было легко указать на ее место, это стало поводом для развода! Анну развели.
И тут неожиданно оказалось, что Василий тоже свободен. Первая жена его недавно умерла. Не позволил Бог разделить этих двоих! Видно, поняли это и родители девушки и дали наконец свое благословение на брак.
На старых фотографиях он – красивый широколобый брюнет с лихими усами. Она – статная, с большой темной косой, тонким носом и слегка строгими, слегка задумчивыми добрыми глазами.
Их портрет в резной черной раме всегда висел в семейном доме в гостиной над большим, задрапированным бело-зеленой тканью диваном с круглыми валиками по бокам, перед которым стоял длинный дубовый стол, свидетель веселых праздников, дружных застолий, но и больших семейных и личных трагедий.
– Какая красивая история! Это была настоящая любовь на всю жизнь, правда? – спрашивала я маму. Та, кажется, отдавала решение на мой собственный суд. Дед Василий, проживший с женой много десятилетий, воспитавший троих детей, не был человеком постоянным и верным. Как случается у многих, гулял. Много ли, мало – кто теперь расскажет? Но, говорили, был у него роман даже с маленькой няней Верой. А там уж и дальше. Под конец он вообще ушел из семьи. Вернулся, рассказывают, домой глубоким онкологическим больным… А бабушка Анна? Она не только приняла его, но и до самой смерти сама выхаживала! Столько было силы и терпения в этой женщине, а еще, наверное, настоящей любви. Но нам ли судить об их чувствах? Анна пережила Василия на много лет. Она стала мудрой главой большого семейства. От нее дочери и внучки с молоком впитали, что значит верная жена и мать, и как, несмотря ни на что, надо беречь свою семью и близких. Она умерла в тот год, когда я появилась на свет.
– Какой она была, прабабушка Анна Макарьевна? – спрашивала я отца.
– Добрая такая, – отвечал он, – очень вкусные пироги пекла.
– Сухая и абсолютно равнодушная к детям, – говорила моя тетка, названная в честь нее Анной.
Двадцатый век научил их выдержке и терпению, позволив выжить во всеобщей мясорубке, через которую они прошли (революция, НЭП, раскулачивание, война), и каким-то образом вырулить в этой сумасшедшей буре их корабль под названием «Семья». Трое детей, шестеро внуков, шестеро правнуков сохранили ощущение семьи и рода на долгие годы.
У Василия и Анны одна за другой родились в Юрьевце три дочери. Первая, конечно, Анна, в честь красавицы-матери. Вторая – моя бабушка Таисия, тоже красавица, но похожая больше на отца, третья – малышка со странно звучащим сегодня именем Павла.
По семейной легенде, каждый раз, когда крестные уносили очередного младенца на крещение в церковь, молодая мать просила: «Ниной назовите, пожалуйста! Пожалуйста, Ниной!» Но, видно, с мнением матерей в ту пору не слишком считались. Так и не появилось ни одной Нины в нашей богатой девочками семье.
В родном Юрьевце разросшаяся семья Лапшиных пережила революцию и гражданскую войну. Истерзанная страна вступила наконец в новую эру, которую молодое советское государство назвало Новой Экономической Политикой (НЭП). И вот здесь Василий Никанорович смог наконец проявить свою коммерческую жилку и очень поднялся. Семейный капитал стал быстро расти, и в тридцатые годы у Лапшиных уже было в городе два магазина, доходный дом, а по Волге ходила своя баржа с грузами. Казалось, жизнь семьи наконец наладилась. Дети росли, родители богатели. Старшая Анна уже заканчивала гимназию. Но трудности, выпавшие на их век, как видно, только начинались.
Советский режим, немного оправившись, стал затягивать петлю на шее тех, кто помог вытащить экономику страны из хаоса. Грянули сталинские репрессии.
Василий, очевидно, долго наблюдал, как сгущались тучи, как совершенно невинные люди только потому лишь, что у них было накоплено немного денег и собственности, теряли все и оказывались в тюрьмах и лагерях, а их дети заполняли детские приюты. Его не могла не волновать судьба близких. Природный купеческий ум и деловая хватка пригодились и здесь. Василий Никанорович действовал мудро и осторожно. Можно представить, как родители сначала обсуждали между собой тайный план побега в гостиной, за большим семейным столом, а потом осторожно начали вовлекать в него девочек. Вернее, двух старших сестер, младшая была еще совсем малышкой.
Первой уехала из родного дома старшая дочь Анна. Под каким уж предлогом? Она никогда не рассказывала... Девушка, которой тогда едва исполнилось семнадцать, должна была добраться до Москвы и выбрать для семьи новое место для жизни. Расчет был на то, что в огромном мегаполисе всегда можно найти работу и легко затеряться. Второй покинула Юрьевец моя бабушка, четырнадцатилетняя Таисия. Ей были вручены и спрятаны на ней или где-то в вещах все семейные драгоценности: мамины украшения и золотые дореволюционные монеты, хождение и хранение которых к тому времени было строжайше запрещено. Родители решили, что подростка никто не заподозрит. Но эта маленькая девочка, отправляясь в дальнюю дорогу в такое непростое время и с таким грузом, конечно, очень рисковала.
Оставшиеся члены семьи «снялись с якоря» неожиданно для окружающих.
– Я отдаю добровольно всю свою собственность, все, что мне принадлежит, советскому государству, – объявил Василий властям и, пока никто не успел опомнится, нырнул в неизвестность...
В Москве, а вернее, в небольшом тогда подмосковном городке-станции Кусково рядом со знаменитым дворцом графов Шереметьевых Лапшины купят новый дом, который станет их семейным гнездом на долгие годы, символом всей семьи и колыбелью для нового военного и послевоенного поколений.
Шел 1932 год. До Второй мировой оставалось еще почти десятилетие. За это время девочки вырастут и начнут самостоятельную жизнь. Перед войной, в начале сороковых, все три сестры Лапшины были уже за мужем. Старшая привела в дом красавца – кудрявого еврейского парня Александра, младшая – улыбчивая, очень женственная Паля, – строгого перспективного Николая, занимавшего высокий пост на одном из подмосковных заводов. Николай увез Павлу из родного кусковского гнезда да недалеко! Их дом стоял за Шереметьевским парком, на границе с которым жила семья Лапшиных.
Бывшая усадьба графов Шереметьевых, Кусково с его большим парком, с дворцом, оранжереей, скульптурами в тенистых аллеях, гротом со старыми каретами, итальянским и голландским домиками, трехсотлетним дубом-гигантом тоже как бы стал частью жизни семьи. Все потомки Лапшиных выгуливали детей в парке дворянской усадьбы, купались в графском пруду, катались на велосипедах по обширной лесопарковой зоне. Маленькие белые львы на площади перед дворцом видели целых четыре их поколения.
Третья сестра, красавица Тася, моя бабушка, вышла замуж перед самой войной. Думаю, это был шаг отчаянья, ведь она «до смерти», по ее словам, была влюблена в другого.
– Вот стою я на мосту, – рассказывала мне бабушка Тася сорок лет спустя, – и думаю: прыгнуть или не прыгнуть? В этот момент, видно, где-то на небесах решалась и моя судьба.
На счастье всем нам, она не прыгнула, а нашла в себе силы переступить и забыть. Тася вышла за муж за низкорослого, лысеющего Прошу из Тамбова, с которым в горе и в радости проживет долгую жизнь, а когда он неожиданно покинет этот мир, она не сможет его пережить и всего через три месяца последует за ним. Вот это и оказалось ее любовью до смерти, настоящей любовью!
Через два месяца после рождения их первой дочери Наташи грянет война, и Проша уйдет на фронт. Он пройдет через Сталинград и Курскую дугу. Через эту мясорубку, поглотившую тысячи жизней. А она будет скучать и поедет к нему на фронт, надеясь на встречу, бросив маленькую дочь на попеченье матери и сестрам. Она будет долго искать его, но они так и не встретятся. Прокофий Владимиров вернется с войны с грудью, полной орденов, и душой, искалеченной тяжелыми воспоминаниями. Тогда о войне много не рассказывали, старались забыть. Душевные раны были иногда глубже физических. Дедушка Проша молчал до самой смерти. А как спросишь про войну, на глаза его наворачивались слезы, он растеряно отворачивался, и бабушка просила:
– Не надо!
Будучи военным корреспондентом, Прокофий Владимиров почти сразу после демобилизации увезет семью в Корею, куда получит распределение как военный журналист.
Через несколько лет они вернутся на родину, в родной Кусковский дом, и нищий послевоенный быт раскрасят яркие, разноцветные шелковые кимоно, из которых все будут шить красивые шелковые платья. Жизнь снова брала свои права, и люди, как могли, пытались придать ей ярких красок.
В Москве уже родится вторая их дочка – Аня. К этому времени у всех сестер Лапшиных было по двое детей. И снова – девочки, девочки! Лишь у старшей Анны – сын Слава, кудрявый, похожий на отца.
В чем состояло большое человеческое счастье семьи Лапшиных? Никто не погиб и не был ранен на войне, никого не коснулись репрессии, наконец, никто не развелся, всем удалось сохранить свою семью, вырастить детей и дать им образование. По меркам сурового двадцатого века – настоящее везение!
Зятья, верные своим женам и разделившие с ними жизнь, тем не менее, внесли раздор в лапшинскую избу. Камнем преткновения опять стала война. Прокофий, пройдя всю Великую Отечественную до Кёнигсберга и вернувшись с фронта кавалером трех орденов «Красного знамени», стал задавать неудобные вопросы родственникам. «Почему не воевали?!» – резко спрашивал он мужей Анны и Павлы. Разговоры на эту тему всегда заканчивались ссорами. Павлин муж был вызван с фронта еще в 1942 – обеспечивать работу завода, Анин вроде бы был болен. Но заданный в лоб, неудобный вопрос ударял по больному, и зятья до конца жизни почти не общались между собой.
Видимо, эта их неприязнь привела в дальнейшем и к разобщенности самих сестер. Старшая и младшая стали намного ближе друг другу. Однажды маленькая Аня, младшая дочка Таисии, наблюдала сцену, которая глубоко врезалась ей в память и осталась душевной раной на всю жизнь.
– Я была совсем ребенком, – рассказывала мне она, – и мои тетки думали, что я еще ничего не понимаю. Они делили при мне драгоценности бабушки Анны Макарьевны. Большое пасхальное яйцо с бабушкиными украшениями. И моя мама про это ничего не знала! Вот такое большое золотое яйцо…
Она округляла пальцы, разводила руки и широко раскрывала глаза, вспоминая события, произошедшие много лет назад, как сегодня, хотя к тому времени сама была уже бабушкой и очень состоятельной женщиной. Мне иногда кажется, что тетя Аня стала богатой и успешной, обожала дорогие украшение и бриллианты, имела дом в самом престижном районе Подмосковья только благодаря тому, что всю жизнь пыталась изжить в себе этот комплекс маленькой девочки, семью которой незаконно обделили родственники. Не те ли это были драгоценности, которые везла на себе юная Тася, убегая из родного Юрьевца?
Няня Вера Петровна помогала, конечно, растить и это поколение народившихся в трудные суровые военные и послевоенные годы малышей. Она работала по дому, ухаживала за единственной коровой в сенях, которая обеспечивала семью молоком. Кажется, из-за этой коровы маленькая Вера как-то в войну и поскользнулась на льду… Врачи не смогли сохранить сломанную ногу, и её пришлось ампутировать.
Помню, как няня сидела на диване перед телевизором, что-то смотрела и вязала или вышивала, спустив очки на кончик носа. Иногда она поворачивала какой-то немудрённый механизм, и искусственная нога ее отстегивалась. За ней показывался аккуратный розовый обрубок. Все это для нас, четвертого поколения Лапшиных, народившегося в конце шестидесятых и семидесятых годах, было привычным и ничем не примечательным зрелищем. Вера Петровна тогда жила уже на половине старшей сестры Анны, которая после смерти матери взяла на себя заботу о ней. Мы с кузиной Сашей играли рядом и с интересом слушали ее рассказы и воспоминания, иногда чуть подшучивая над старой няней. От нее можно было услышать невероятные для нашего девичества и любопытные вещи. Например, что трусы в ее молодости под юбками носить было не принято:
– Тех, у кого увидим, мы дразнили мужичками! – поясняла няня. Действительно, женская мода за двадцатый век претерпела колоссальные изменения!
Няня порой немного ворчала, но никогда сильно на нас не ругалась. Она учила нас делать картинки из обожженной проволоки и, кажется, еще что-то вышивать. Она была частью нашего детства.
Послевоенная детвора росла, пропадая на улице: каталась на санках с горки у краснокирпичного голландского домика в Кусковском парке, играла в казаки-разбойники, рисуя веточками стрелки на аллеях, ходила в кино в клуб у станции или в старый дореволюционный кинотеатр Гай на советские и трофейные фильмы.
Детей в округе было много, и небольшая Кусковская школа, стоявшая неподалеку от въезда в Шереметьевский дворец, вмещала всех с трудом. Моя мама Наташа в отличие от нас, «ашек» и «бешек» семидесятых, училась в классе под буквой «Ж»!
– Ж? – в который раз спрашивала я маму и по алфавиту загибала пальцы: а, б, в, г, д, е… Это сколько же классов?! Три смены?!
С пожелтевших и помятых школьных фотографий на меня смотрит несколько десятков девочек в белых фартучках. Кто-то улыбается, кто-то глядит строго, исподлобья, а некоторые – совсем испугано. Эти крошки родились, как и моя мама, в тот год, когда началась война. Их первые шаги в жизни были периодом тяжелых испытаний для их семей, многие из них так и не увидели своих отцов. Ну, а мальчики? Мальчики тогда еще учились в других, отдельных классах. Разделение классов на мужские и женские существовало даже в середине прошлого века!
Иногда мы, новое поколение семьи Лапшиных, которое уже не жило в Кусково, а лишь проводило здесь летние каникулы, находили в дедушкином сарае старые детские журналы с рассказами, загадками, шарадами или небольшую фарфоровую куколку с качающейся головой в земле на огороде. Для нас это был таинственный, непонятный мир прошлого, мир детства наших родителей. Мама однажды рассказывала, как ее бабушка, Анна Макарьевна, готовила внукам после войны куриную лапшу:
– Бабушка брала яичко и быстро-быстро, – мама крутила кистью руки, – взбивала его, а потом бросала в кипящую воду. Было очень вкусно!
И всегда, даже в сытые годы, она оставалась в этом совершенно уверена! «Вкусно? – думала я. – Чудной куриный бульон без курицы!» Вспоминать бы теперь об этом, когда мы кормим куриным мясом своих собак!
Несмотря на скудный быт, в Кусковском доме всегда были рады гостям и ставили на стол все, что смогли приберечь. Лапшины праздники любили и готовились к ним основательно: пекли, резали, варили, украшали большой семейный стол.
Однажды майским праздничным днем стар и млад собрались вместе в гостиной за длинным дубовым столом, покрытым белой скатертью и уставленным всевозможными угощениями, салатами, пирогами, соленьями, с любовью приготовленными и расставленными женской половиной. На улице было жарко и душно, а в доме – многолюдно. Открытое настежь окно гостиной выходило в сад. Долгожданный ливень прорвал наконец потемневшее небо, и капли дождя забарабанили по крыше старого дома. Праздничный стол примыкал к окну, из которого в комнату врывалась спасительная прохлада. За столом, собравшим по традиции всю разросшуюся семью, было шумно и весело. Неожиданно все замолчали и замерли. Из открытого окна на стол в распахнутые створки через мокрый подоконник вкатилась шаровая молния. Огненный шар докатился до середины стола и на какой-то миг застыл. Вот сейчас они могли погибнуть все, все одновременно! О чем думали они тогда, сидя молча за столом и не двигаясь? Молились ли? А блестящий шар постоял немного и укатился обратно в сад. Бог снова миловал их, оставляя жить пока еще всех вместе.
Были ли Лапшины верующими? Об этом в то время не принято было говорить. Советский режим и вера были мало совместимы, и на посещающих оставшиеся действующими немногочисленные не разрушенные после революции церкви в СССР смотрели, как на изгоев. Но корни семьи Лапшиных, прочный фундамент их воспитания и традиций, заложенный в маленьком старинном городке на Волге, полном белоснежных храмов, оставляют на то надежду. Прабабушка Анна Макарьевна крестила свою первую внучку Наташу тайно и подарила ей на крестины подвеску: золотую веточку с сапфирами, часть великолепного ювелирного набора, вывезенного из Юрьевца.
Я и сама больше 20 лет ждала встречи с Богом. Однажды уже очень больная бабушка Тася сказала маме Наташе, показывая на меня:
– Надо бы ее в церковь сводить!
Это предложение, которое бабушка моя, видно, до этого долго обдумывала, повергло меня в шок. Для меня, ребенка развитого социализма, церковь была связана с мрачными мыслями о смерти и о крестах на кладбищах. Очень испугавшись, я стала плакать, напугав своими криками родных. Но шло время, страна менялась, храмы начали открываться вновь, и ветви семейного древа проросли и во мне. Я исполнила твою просьбу, бабушка!
Сегодня моя тихая молитва – о них всех, родных и давно ушедших…
К началу 80-х Кусковский дом умер вместе с самим пристанционным городком Кусково. Старые дома сломали, а освободившуюся территорию засадили деревьями и присоединили к Шереметьевскому парку. Сейчас на его аллеях уже не найти того места, где был наш дом. Словно его никогда и не существовало, будто не прошла здесь жизнь нашей большой и дружной семьи.
Он иногда снится мне наш Кусковский дом. В большой гостиной – длинный дубовый стол, упирающийся в окно, выходящее в сад, темно-коричневый сервант с ажурными белыми салфетками и вереницей маленьких каменных слоников, большой старинный буфет с вытянувшимися вверх резными сказочными птицами, портрет в черной раме над диваном, печка за дверью, комната няни, сени, где стоят огромные кованные сундуки, в которых, как мне казалось в детстве, хранились бальные платья принцесс. И вот в углу – высокая серая лестница, ведущая на второй этаж. Подымаясь сегодня по деревянным ступеням своего загородного дома, я и полвека спустя слышу шаги, глухо отдающиеся на темной лестнице, ведущей на второй этаж в Кусково. Много раз повторяется этот звук, всегда один и тот же: подошвы и каблуки, ударяющие по деревянным ступеням, эхо моего детства. Воспоминания – где-то там, в глубине меня, как и все близкие, родные, которых уже давно нет рядом.

…Старая женщина тычет палкой в паркет, а они все лезут и лезут, она не в силах их остановить, но храбро и стойко с ними сражается. Что мы про это знаем, чтобы судить? Пережили ли то, что пережила она? Видели ли мы когда-нибудь мир ее глазами?..

ДЕРЕВЕНСКИЕ МОТИВЫ

(отрывок из книги Л. Абашевой «Меня здесь нет»)

Бабушка Фаниза заставляла всех детей помогать по огороду. Дина, Лиана и младшенький Игнат, как только просыпались, слышали приказный тон бабушки.
– Вставайте! На картошку!
– Ну что, опять? Мы же вчера там были! – бубнил спросонья Игнат.
– На картошку, на картошку… достала уже с этой картошкой… – ворчала недовольная Дина. – Я б лучше с девчонками пошла гулять!
– На картошку, значит, на картошку! Мы же всё-таки у бабушки в деревне, забыли? – подбадривала сестру и братика Лиана.
У неё был неунывающий характер, и все события она воспринимала (по крайней мере, старалась воспринимать) в позитивном ключе.
Напоив внуков чаем, бабушка отправляла всех окучивать картошку. Отказы не обсуждались! Здесь командиром была бабушка Фаниза!
Лиана не смирилась со смертью любимого дедушки. С его уходом перемену настроения в жизни она почувствовала первой. В деревне теперь им были не рады…
Без дедушки Асхаба некому было утешить и пожалеть Лиану – среднюю дочку в семье Раины и Ваиля. На татарском стали говорить меньше, а сейчас друг с другом вообще никто не разговаривал спокойно.
Родители продолжали ссориться. На протяжении долгих лет совместной жизни. Не понимали, а точнее, совсем не хотели понять друг друга. Мужчина выпивал, незаметно превращаясь в алкоголика. Женщина бестолково продолжала унижать его. Скандалы в доме не прекращались, и единственным спасением для детей были поездки в деревню.
Спасения на самом деле не было, но была хотя бы смена обстановки, когда дети могли не видеть склоки родителей.
После смерти деда бабушка отнюдь не хотела видеть сноху с детьми, упрекая в том, что сын пьёт из-за жены. Свекровь считала её лентяйкой и растяпой. И при любом удобном случае упрёки летели в сторону Раины. Такое положение дел женщину, конечно, не устраивало, но она молчала.
Ради детей. Ради их пусть маленького, но счастья.
Мать аккуратно завязывала на головах детей банданы и отправляла их в поле, в самое пекло – так велела свекровь.
Бабушка Фаниза запирала дом, а ключи клала в карманы старых штанов. Зелёные тёплые штаны мгновенно вызывали смех у Лианы. Как только она видела на бабушке эти штаны, еле сдерживалась от смеха.
Она думала: «Ну, как же так можно? Зимой и летом ходить в одних и тех же штанах?! И ещё поверх надевать своё растрёпанное платье в горох?!»

Огород был огромным. Если смотреть со стороны погреба, то ни конца, ни края огороду не было, а заодно и этой картошке! Конечно, дети уставали. Лиане казалось, что работа никогда не закончится. Было очень тяжело. Жара. Солнце палит. К полудню всем становилось дурно. Мир превращался в пекло. Игнату, как самому маленькому, давали поблажки. Он сначала работал со всеми, а потом сидел у погреба и отдыхал. В этот вечер в дом возвращались еле-еле.
Лиана была девочкой, но в преддверии жизни будущего подростка. Она начала мечтать. В мечтах ей было хорошо. Вечерами от обиды, что старшей сестре разрешают гулять, а ей – нет, злилась на Дину и всеми силами мешала ей. Прятала её одежду, сандалии. Ей тоже хотелось присутствовать при деревенских парнях, но ей мама строго говорила: «Ярамый! Кечкенә бит әле!»
От злости Лиана кричала на сестру, не понимала, как такое может быть, почему ей не разрешают гулять, ведь она так хочет казаться взрослее своего одиннадцатилетнего возраста.
Было круто.
Летом ощущались непередаваемый деревенский простор и свобода. Лиана познакомилась с одним мальчишкой её возраста. Общалась с ним исключительно из-за велосипеда. На мелочь, что оставалась от покупки хлеба, в магазине она выбирала фруктовую жвачку. Получается, у Лианы происходила первая в жизни «деловая» сделка! Жвачку презентовала Ренату, а сама каталась на его велосипеде. Ренат был единственным мальчиком, кто общался с нею.
Он нравился. Лиана с нетерпением ждала не столько, чтобы покататься на велосипеде, но ещё больше, чтоб увидеть его… Ужасно ревновала, если он давал велик кому-то ещё. Именно это начали замечать соседские девочки, они стали над ней подтрунивать и смеяться.
Лиана стояла в центре улицы, смущённо опустив голову, и твердила, что она вовсе не влюблена в него, а просто хочет покататься на велосипеде.
– Вы что, с ума посходили все? Разве не понимаете? Мне кататься просто не на чем! Не на чем!
Девочки только смеялись, видя её пунцовое от смущения лицо.

РЕКА ВРЕМЕНИ

Раннее утро как-то сразу охватило дачный поселок, и скомканная предрассветной прохладой пелена тумана быстро рассеялась под лучами еще теплого солнца уже уходящего лета. Его яркие лучи, с легкостью пробившись сквозь давно выцветшие оконные занавески внутрь незамысловатого строения, прервали уже неглубокий сон Сергея Вячеславовича.
Он тихо, стараясь не скрипеть застаревшими пружинами дивана, поднялся с постели и после утренних процедур пошел на кухню готовить внуку молочную кашу. Вроде бы никто не просил его об этом, ни жена, ни жившая сейчас на даче дочь, но однажды как-то непроизвольно случившись, это занятие вошло у по-стариковски рано встающего пенсионера в устоявшуюся привычку.
Сергей Вячеславович достал из шкафа кастрюльку, плеснул в нее из стеклянной банки купленного накануне деревенского молока и поставил на замасленную плитку. На этом старом электрическим приборе каша без присмотра обычно пригорала, и глава семейства, во избежание кулинарного фиаско, неторопливо помешивал слегка пенящуюся белесую жидкость.
В то время как пшеничная дробленка постепенно набухала, монотонное движение руки и запах молока вдруг пробудили в нем, казалось бы, давно стертые из памяти воспоминания об одном из дней своего детства, прошедшего в далекой провинции.
Этот день, проведенный в детском саду, с самого начала не задался. На утренней прогулке воспитательница запретила углублять уже приличную по размерам лунку, которую они с другом уже несколько дней копали разными подручными средствами в надежде найти месторождение камен-ного угля или, по крайней мере, нефти.
Тогда дошколята пошли вдоль забора и, обнаружив лаз, выбрались наружу. Олег, лучший друг, полез первым, и ему повезло: в густой траве у ограды он нашел настоящий патрон. Несмотря на его небольшие размеры, отполированный латунный цилиндр было трудно не заметить, поскольку он ярко блестел на солнце, привлекая к себе внимание. Осмотрев находку, малыши решили, что это боевой патрон от пистолета, поскольку он был небольшого размера, его капсюль не имел вмятины, а свинцовая головка пули была округлой формы. Олег по-дружески дал немного подержать столь ценное приобретение, и друзья договорились сохранить случившееся в тайне. Однако внутренне Сережа досадовал, что волею случая не увидел этот патрон первым, и на обед пошел в расстроенных чувствах.
Он сел на привычное место за один из расставленных в комнате небольших квадратных столов и вместе с остальными детьми стал ждать, пока принесут подгоревший молочный суп, о вкусовых качествах которого можно было догадаться по доносившемуся из кухни характерному запаху. Наконец и над его тарелкой перевернулся половник, выплеснув матовую жидкость, в которой плавало несколько сероватых макаронин. Сережа зачерпнул ложкой суп и, вытянув губы, втянул в себя горячую молочную похлебку. Ее, не скупясь, подсластили, но эта кулинарная уловка не смог-ла перебить неприятный привкус жженного молока.
Малыш посмотрел на соседей, которые без тени сомнения поглощали предложенную еду, и стал решать, есть ему этот суп или нет. Сначала он отрешенно смотрел на тарелку с погруженной в молоко ложкой, но неожиданно для себя подумал: как было бы интересно узнать результат удара кулаком по концу нависающей над столом рукоятки столо-вого прибора. Сережа тут же представил себе, как взметнется вверх ложка, а над ней разлетятся бусины супа и кусок скользкой разваренной макаронины. Он все же хотел знать, как это будет выглядеть на самом деле. Пожалуй, тогда эта алюминиевая ложка была для него некой бабочкой Рэя Брэдбери, только не в прошлом, а в настоящем: ударь малыш по ней, и все бы изменилось, вся его предстоящая жизнь пошла бы по другому руслу.
Сережа в нерешительности еще раз обвел взглядом соседей по столику. «Нет, им этот мой поступок не понравится, они не поймут, – подумал он. – С каким недоумением они будут смотреть на меня и потом, наверное, как и все остальные дети, сторониться. Прибегут нянечка и воспитательница, которые начнут ругаться и допытываться, зачем я это сделал. Вечером Ирина Викторовна расскажет о случившемся отцу, который всегда интересуется моим поведением». Отца Сережа побаивался: совсем недавно ему досталось за то, что он по пожарной лестнице поднялся под самую крышу двухэтажного дома. Малыш скорее на подсознательном уровне почувствовал, чем здравым умом определил, что этот обеденный эксперимент доставит ему одни неприятности. Понурившись, он обхватил пальцами черенок ложки и принялся насилу пропихивать в себя столь неприятный на вкус, уже успевший поостыть суп.
С тех пор возникающее было стремление Сережи (в школе – Сереги или Сергея, а во взрослой жизни – Сергея Вячеславовича) проявить самостоятельность заглушалось появившейся привычкой действовать с оглядкой на статусных для него окружающих. Сначала он подстраивался под мнение родителей, их друзей и знакомых. Потом к ним добавились учителя, факультетское руководство в институте, а затем и начальствующие лица того учреждения, в которое он попал по распределению.
Им всем с ним было легко. Подопечный всегда старался улавливать мнения старших и действовать сообразно их взглядам. Порой это в какой-то мере способствовало продвижению вверх по карьерной лестнице – до тех пор, пока она ожидаемо не оборвалась с уходом на пенсию. До этого момента повседневная жизнь Сергея Вячеславовича долгие годы была наполнена серой бюрократической банальностью – исполнением и трансляцией на более низкий уровень руководящих указаний, желаний, а иногда и просто прихотей. Даже от честолюбивого стремления попробовать себя в эпистолярном жанре он, поддавшись насмешкам сослуживцев, отказался, хотя и с некоторым сожалением, но без особых терзаний на этот счет. Так и прошла большая часть жизни, в которой было затрачено много усилий для достижения самых разнообразных, проходящих калейдоскопом целей, но не создано ничего своего – запоминающегося, интересного другим.
Впрочем, сейчас он, пенсионер, отгоняя наплывшие воспоминания, стоял на кухне у плиты и выкладывал в тарелку, чтобы остудить, приготовленную кашу – внук горячую не любил. Здесь и пришла ему в голову эта шальная мысль. «Сейчас или никогда», – подбодрил себя Вячеславович. Он отставил кастрюлю в сторону, запустил ложку в стоявшую на столе глубокую тарелку, полную густой массы, и с силой ударил по выступающей наружу рукоятке. Старик увидел то, что и хотел: взмывшую вверх ложку, со звоном упавшую на пол, да описавшие дугу бесформенные комки каши, со смачным чмоканьем шлепнувшиеся и на пол, и на стол, и на стену. Не видел он только выражения глубокой досады, появившегося на его лице от вида этого жалкого зрелища.
«Нет, не вернуть вспять реку времени. Не прыгнуть, взметнувшись, назад – вверх по течению – даже не на годы, а только лишь на день или час, – горестно подумал Сергей Вячеславович. – Вот когда еще были силы, надо было найди присущий собственной натуре поток, окунуться в него с головой и, несмотря на все невзгоды, держаться в нем на плаву, держаться, невзирая ни на что, если бы я хотел оставить в этой жизни свой след».

ВЕХИ СУДЬБЫ

Домой вернулась расстроенная, потому что в очередной раз не смогла отстоять своё мнение перед шефом. Тамара не понимала его инновационного подхода к распределению обязанностей и зарплаты. Три человека, стоявшие у истоков бизнеса, его роста и текущих достижений, задвигаются в угол. Шеф набирал новых людей на щедрую зарплату и процент от продаж. Им троим такие шикарные условия никогда не предлагали.
Пожаловаться некому. Подруги растворились во времени, родители давно на пенсии, но всё ещё вели трудовую деятельность, председательствуя в двух гаражных кооперативах и ТСЖ в собственном доме. Муж – в другом городе на учёбе, а сын работал в ночную. Мяукающий кот внимательно выслушал Тамарины стенания и, махнув хвостом, потребовал есть.
– Ну да, что тебе до моих проблем, лишь бы погладили и покормили.
Поселившаяся тоска забралась глубже и увеличила площадь.
Избавиться от грустных мыслей раньше помогали любимые песни и танцы, но сейчас просто опустились руки, и хотелось рыдать.
Тамара открыла ноутбук и вошла в свой личный кабинет на HH.RU. Давненько туда не заглядывала, но, видимо, пришло время. Вакансий, которые её бы устроили, не нашлось, поэтому вытащила из архива резюме и пробежалась глазами.
«1996 год. Её первая серьёзная работа в должности кассира в кассе пересчёта. Она тогда заканчивала техникум. До этого подрабатывала в лицее гардеробщицей. От той работы осталось яркое воспоминание несправедливого нагоняя от управляющего.
Работа в кассе заключалась в пересчёте денег на специальной машинке, бандеролении пересчитанных денег и заваривание их в плёнке в вакууме. Через полгода такой работы она поняла, что не может связать двух слов и сильно отупела….
2001 год. Последний курс в университете и встреча с будущим мужем».
Тамара улыбнулась, вспомнив себя молодой двадцатилетней девушкой. Руки сами потянулись к хранившимся в фотоальбоме снимкам. Их первым совместным, с озера. Оба ещё не битые жизнью, пребывающие в розовых мечтах…
«В этот же год в городе произошёл рейдерский захват нескольких организаций, в том числе, где она работала, и ей пришлось искать новую работу.
Через год поженились, въехав в оставленную бабушкой и дедушкой квартиру в старой части города. Эти дома были построены для работающих на подшипниковом заводе. Ранее туда селили молодые семьи, а у кого не было детей, подселяли в двух-трёхкомнатные квартиры. Дом был типа общежития. С момента Перестройки всё изменилось, теперь это был обычный дом, да и от завода осталась пара функционирующих цехов.
У новоиспечённого мужа с работой не складывалось: куда бы ни устроился, у предприятия тут же возникали проблемы с выплатой зарплаты, а несколько и вовсе обанкротились. Одно, правда, продержалось дольше всех, но зарплату выдавало туалетной бумагой. Поэтому бельевой шкаф их однокомнатной квартиры был всегда завален упаковками туалетки, а идя в гости к кому-то, не нужно было ломать голову, что дарить.
Дома в том районе строились по старым стандартам, и если включишь телевизор, люстру и утюг – всё! Ждёшь рассвета в темноте. Хорошо, если муж дома, то заменит перегоревшие пробки.
Жили на пятом этаже. Утром, когда народ собирался на работу, и вечером, когда все возвращались домой, из крана шёл только кипяток. Поэтому в углу на кухне стояла алюминиевая этажерка, укомплектованная полторашками с водой. Бельё стирать приходилось ночью, а сушить – прямо в квартире, потому что козырёк на балконе был совсем крохотным и не спасал от поселившихся под крышей голубей: они где сидят, там и гадят.
2014 год. Чистка банковского сектора. У банка, в котором она работала, отозвали лицензию. Сыну 9 лет. У мужа на работе – смена руководства, и зарплату опустили до прожиточного минимума. За это время они обзавелись машиной, дачей и трёхкомнатной квартирой, но всё благодаря финансированию её родителей. Сами хоть и работали, и подрабатывали, выматываясь, как черти, не могли себе ничего этого позволить. В 2005 родился сын; жили на одну зарплату мужа. Она вспоминала те годы безденежья, когда не могли позволить себе новую одежду или обувь, с содроганием, поэтому, когда её позвали в бюджетную организацию, побежала. Те четыре месяца в аду не забудет никогда. Неизвестная среда, психологическое давление и буллинг со стороны коллектива… Жуть!»
Тамара передёрнула плечами.
«В этом же году устроилась помощником аудитора. Зарплата хорошая, возможность сэкономить на командировочных. Плюшкой шла возможность посмотреть разные города нашей необъятной. Она же всегда мечтала о том, как будет путешествовать.
На сэкономленные командировочные впервые за много лет смогла позволить поездку на море. Счастью не было предела!» Аж слезу выбивало, когда вспомнила, как все вместе ездили на юг.
«После долгих мыканий муж тоже нашёл работу. Но работа была посуточно. Сын остался без контроля и скатился в учёбе. Тамаре пришлось бросить работу. Да и за три года бесконечные разъезды по городам и сёлам поднадоели.
Полгода – никаких приглашений. Апатия. Депрессия. Ощущаю себя никому не нужной и не востребованной.
Оттого, что денег снова стало не хватать, устроилась диспетчером в «Яндекс. Справочник».
2017 год. После собеседования, когда попросили выйти на работу в ближайшие дни, летела.
И вот, спустя 7 лет, вернулась к начальной точке».
Тамара вздохнула, отложила фотки счастливых двадцатилетних молодожёнов в свадебном наряде. Отредактировала резюме, добавив туда ещё две должности, на которых работала, и с обидой поджала губы: чтобы получить то, что она сейчас получает, ей нужно совмещать две должности, разбиваться в лепёшку, разрываться на части, чтобы успеть и тут, и там, а на нового сотрудника будет возлагаться только одна обязанность. Мало того, она должна будет его обучить – это ли не ирония? Собственными руками готовить специалиста, который будет ей подчиняться, но получать зарплату в разы больше?! Для неё это неприемлемо, но ссориться с мстительным шефом, имеющим связи и влияние в их маленьком городке, себе дороже. Последний раз, когда шеф назначал её на новую должность, в договоре указала срок его действия. Она знала, что если укажет «бессрочно», то добровольно он её не отпустит. Ну, а испытать на себе месть, о которой знала не понаслышке, не хотела, поэтому схитрила.
«Впереди – почти год. К этому времени я успею подготовиться…» – на губах Тамары заиграла улыбка, и настроение улучшилось.
Прочитав своё резюме ещё раз, нажала кнопку: «Видно всем».

«ПАСХА В КАРАНТИНЕ» или Вспоминая 2020-й год

– Ладно, успокойся. Всё уже, всё. Не обижайся. Я, наверно, тоже лишнего наговорил. Всё. Ну, бывает! Успокойся. Смотри, уже два ночи! Пора бы уже и поспать, – он обнял и поцеловал жену в щёчку. – Иди, я покурю и тоже буду ложиться.
...Страстная пятница встретила мелким снегом вперемешку с дождём, уже становившейся обыденной и от того ещё более страшной статистикой заболевших и молчаливо сидящим на карнизе голубем. И отсутствие где-то заблудившейся весны, и ставший уже почти членом семьи голубь, и привычный бубнёж диктора на экране уже настолько впитались в то, что принято называть уютом и стабильностью, что даже мысли о том, что всё-таки наступит когда-то весна, что когда-нибудь появится и солнце, что всё рано или поздно проходит, уже не успокаивали и не пугали, а просто пролетали через сознание, не оставляя никакого следа. Закончится? Конечно, закончится. Всё вернётся? Конечно, вернётся. Всё будет хорошо? Конечно, будет. Вопрос в другом – когда? А вот на это не мог дать ответа никто из живущих на планете. А раз ответа не существует, то зачем тогда вообще об этом думать. Ведь не думаем же каждый день о том, что в любой момент может взорваться вулкан Йелостоун и похоронить полпланеты. Не думаем. Вот и правильно. А вывод? А вывод один: наслаждайся жизнью сейчас. Вот в этот самый момент. Ведь помимо прогулок по весеннему лесу или субботнего матча «Спартака» есть миллионы книг, которые ты никогда бы не прочитал, есть тысячи фильмов, которые ты никогда бы не посмотрел. Есть, конечно, одна маленькая деталька, разбивающая всю эту конструкцию: деньги. Точнее, их свойство заканчиваться. Но и тут можно подойти философски.
Если ежедневно переживать на тему «где их взять», их всё равно не прибавится. А вот нервных клеток явно убавится. Поэтому, как говорится, будем бороться с геморроем по мере его наступления. Закончив внутренний психотренинг и допив кофе, он достал сигарету и нажал кнопку на пульте, прибавляя звук.
Подборка свежих новостей веселила и поднимала настроение. Такого калейдоскопа патологической тупости и управленческого кретинизма, которое демонстрировало человечество, не снилось ни Салтыкову-Щедрину, ни О,Генри.
Новости из Италии, где Шойгу заливал Бергамо спиртом, почему-то так вывели из себя гомосека и по совместительству президента Франции Макрона. Да так вывели, что он даже обиделся на Россию. Было, правда, непонятно, что послужило причиной обиды. То ли он не мог выдержать такое отношение к спирту со стороны русских, то ли понимая, что дать адекватный ответ у него не получится, так как поливать улицы шампанским или «Бордо» будет не совсем комильфо. Следом за Макроном на экране появился мэр братской могилы с гордым названием Нью-Йорк. Брызжа в камеру слюной с такой силой, что захотелось надеть маску даже по эту сторону экрана, мэр наконец назвал миру виновника эпидемии. Не нужно было обладать фантазией Сальвадора Дали, чтобы догадаться, кто же этот негодяй. Конечно же, этот злодей – Путин! А кто же ещё?! Даже уже как-то странно было бы, если вдруг НЕ Путин. Нет, можно было бы подумать ещё, что это «Петров с Башировым». Но тут всё-таки масштаб – лучшая страна в мире. Конечно, Путин. Мэр рассказал всему миру, что Путин в течение десяти лет внушал американцам, что руки мыть не нужно, что жрать грязными руками хот-доги и бургеры – это правильно. А ещё он внушал через соцсети, что вакцинация – это зло, и всячески не давал строить в Нью-Йорке канализацию и хлорировать воду. Исключительно только поэтому теперь в парке роют братские могилы, а на авианосце заразились две тысячи человек. Уловить связь авианосца и канализации было непросто, и на экране уже появился другой сюжет из Америкоссии. Лучший президент в истории Америки вещал миру, что пик пройден, подтверждая это убийственной статистикой – всего две тысячи трупов вместо трёх за сутки. Поэтому он считает, что пора возобновить чемпионат по бейсболу, а то даже ему нечем заняться вечерами. Блок новостей с просторов Родины подкупал разнообразием. Сначала для демонстрации уверенных действий московской полиции по борьбе с нарушителями самоизоляции был показан сюжет, где трое полисменов, не жалея собственного здоровья, задержали бомжа и выписали ему штраф за нарушение самоизоляции. В сюжете, правда, не объяснили, каким образом этот бомж нарушил режим. То ли вылез и далеко отошёл от мусорного бака, то ли перебрался из коробки от холодильника в коробку от телевизора, но бдительность правоохранителей внушала уверенность. Тем более, что и мягкая бумажка штрафного протокола, без сомнения, пригодится нарушителю. Далее москвичам было сообщено, что общественные туалеты как рассадники заморской заразы временно тоже закрыты. При этом почему-то не объясняли, что же делать в случае, если вдруг приспичит. Ну, например, полицейским или врачам. Или теперь и на памперсах решили заработать, как на масках? Полностью изучив ситуацию на фронтах битвы с пандемией, он выключил телевизор. Впереди был день и много дел…
Они готовились к Пасхе. Жена испекла кулич, он замариновал мясо, потом долго красили яйца, раскладывая их на большое круглое блюдо вокруг кулича. Всё было, КАК ВСЕГДА. И вот это «как всегда», наверно, было главным. И не хотелось думать, что совсем даже «не как всегда», а точнее, совсем не так, как всегда. И кулич будет не освящён. И впервые не будет за семейным пасхальным столом сына, соблюдающего изоляцию отдельно у себя дома. Что не будет воскресного похода в церковь. Что даже служба сама будет впервые за всю историю христианства без верующих. Все эти мысли отгонялись и усилием воли уничтожались здоровой частью сознания, которому просто хотелось, чтобы было, КАК ВСЕГДА. И, наверно, всё бы и было так, но, как часто бывает, случится какая-то нелепость в самый неподходящий момент, и закрутится другая пластинка, превращая приятно текущий день, напоенный предвкушением светлого праздника, в чехарду банальных, бестолковых, очень нервных и дурацких поступков.
Вот уже двадцать семь лет через несколько дней, как они вместе с женой отмечают вместе все праздники, а значит, уже двадцать семь лет, как жена делает определённые годами вещи. Уже давно не задумываясь и не замечая. Что произошло вчера, она не могла объяснить спустя даже сутки. Как произошёл этот сбой в матрице? Почему? Но случилось то, что случилось. Жена взяла шестилитровую кастрюлю с луковой шелухой, уже разбухшей, впитавшей воду и превратившей её в краску, и зачем-то вывалила всё это в унитаз. И, нажимая кнопку спуска, она уже в эту секунду сама поняла, что наделала, и громко вскрикнула:
– Нет! Зачем?!
Но дело было сделано, и поток потащил в глубину красно-коричневую массу, засоряя слив в трубе и превращая тихий вечер в чрезвычайную ситуацию квартирного масштаба. Её крик раненой самки тираннозавра, пробежав мурашками у него по спине, заставил его подпрыгнуть со стула и в два прыжка долететь до туалета.
– Что случилось?!
– Дура. Идиотка. Дебилка, – со слезами на глазах проговорила жена.
Проследив её наполненный ужасом и слезами взгляд, устремлённый в направлении унитаза, он тоже онемел на секунду, а потом выдал долгую тираду, которую Леонид Гайдай охарактеризовал, как «далее следует монолог из непереводимых местных идиоматических выражений».
Видя, в каком ступоре находится жена, он прокричал:
– Воду собирай! Сейчас ещё и сосед снизу обрадуется твоей затее!
То ли безупречное владение им той частью великого русского языка, с помощью которой в России выигрывают войны и перекрывают Енисей, то ли упоминание о соседе, но жена вышла из ступора и бросилась изо всех сил бороться с рукотворной стихией. Борьба была долгой. Перепробовав всё, что вбито в голову советского человека, от троса до кипятка с уксусом и содой, мокрые и почти отчаявшиеся, они пришли к выводу, что остаётся одно – снимать унитаз. И делать это нужно самим. Так как попытка вызвать аварийку и сантехника окончилась провалом. Диспетчер, явно перебравший с приёмом вовнутрь отечественного антисептика, заявил, что сантехник не придет. В связи с режимом самоизоляции он тоже работает удалённо и может только проконсультировать по телефону. Перекурив и тоже приняв допинг для смелости, они приступили к демонтажу ставшей угрозой конструкции. Размеры туалета не гармонировали с размером его тела и явно не способствовали быстрой победе. Но, тем не менее, через два часа всё было кончено. Унитаз снят, труба прочищена, а унитаз установлен на свое гордое историческое место. Уставшие, но абсолютно счастливые, они сидели на кухне. Он курил и думал.
– Как всё-таки смешно и в то же время правильно устроен мир. Начал ты размышлять над его устройством? Задаваться умными вопросами бытия? На тебе! Иди вон, говно откачивай и молчи себе в трубочку, – он рассмеялся. – Пошли спать, дорогая. Сегодня был долгий вечер.

После вымотавших и морально, и физически событий прошедшей ночи проснулись они поздно. Долго принимали душ, неторопливо завтракали. Напоенная ароматом свежеиспечённых куличей и вкусного гватемальского кофе, атмосфера кухни окутывала и погружала в приятную сладкую ленивость, которая всегда наступает после боя, тяжёлой, но выполненной работы или выигранного спортивного матча. Жена, окончательно пришедшая в себя, думая о чем-то своём, неторопливо пила кофе, по чуть-чуть откусывая от горячего бутерброда, и иногда улыбалась своим мыслям, не то смеясь над тем, что устроила сама, не то вспоминая все перипетии ночной битвы за чистоту. Он налил вторую чашку и закурил.
– Вспоминаешь приключения? – он тоже улыбнулся и продолжил. – Всё-таки смотри, как интересно устроен человек. Час назад он думает, что случилась беда, а спустя два смеётся сам над собой и сделанной им же самим глупостью. И это здорово. Тот, кто может смеяться над самим собой, только и может что-то сделать в этой жизни. А вообще давай завязывай с воспоминаниями. Я потом Серёжке расскажу, вот тогда и посмеёмся все вместе. А сейчас давай вернёмся в реальность. Праздник-то какой сегодня! Это ведь праздник, как никогда важный для того, что сейчас творится, для всей этой хрени вокруг нас. Он сейчас просто необходим. Необходим, как воздух! Это же праздник надежды и веры. И веры не только в Христа и его Воскресение, точнее, не только этой веры. А веры в большом смысле! Веры, как того, без чего нельзя вообще жить! Веры в правду, в добро, в жизнь. Веры, как чувства, без которого человек перестает быть человеком. Ведь вера и делает человека человеком. Вера в правду, вера в семью и свои корни, вера в страну, вера в самого себя. То есть получается, что вера и есть сама жизнь. Это слова-синонимы. И если бы я писал речь для патриарха, я именно об этом бы и говорил. А сейчас давай заканчивать завтрак. Давай потрудимся. На тебе – салат, на мне – мясо, – он улыбнулся и встал.
В огромной стране заканчивались последние приготовления к светлому празднику. Накрывались столы, зажигались свечи и лампады. Уже надевали праздничные одежды архиереи, и выносили хоругви протодьяконы. А где-то в далёком Петропавловске-Камчатском, почти на другой стороне земного шарика уже поднялся на колокольню звонарь и, перекрестившись, потянул верёвки колоколов. И сначала басовито и приглушённо, а потом всё выше и звонче, расцветая и расплываясь многоголосьем в гулкой тишине, поплыл над Великой Россией Благовест…
Солнце заливало квартиру светом, будто вдруг вспомнив, что хотя бы в праздник нужно поработать и всё-таки вернуть городу, скованному карантином, настоящую весну. Из раскрытого настежь окна вливался хотя ещё и стылый, но уже напоенный особым весеннем запахом воздух. Настоящий апрельский воздух! Такой, каким он был в детстве. Когда невозможно усидеть дома, а нужно было непременно бежать на ещё не до конца просохшую площадку и с упоением играть в первый после зимы футбол, а потом гнать на велике к пруду ловить тритонов... Или поехать с дедом за город, в Опалиху, за берёзовым соком. И потом у маленького костерка слушать дедовы истории про войну или про детство в деревне. И пока дед медленно, с расстановкой и очень смачно допивал чекушку, самому с жадностью поглощать поджаренный дочерна на костре хлеб... Вспомнилось, как они любили с другом Лёнькой ездить на этюды в эти дни. В тёмных ельниках ещё лежал снег, а на пригорках уже цвели подснежники и распускалась мать-и-мачеха. Они быстро, на время писали по короткому этюду, а потом спешили в Москву, чтобы где-нибудь в Останкинском парке выпить с друзьями портвейна. Всплыла первая после дембеля весна и вот точно такой же день. И то забытое ощущение, что вся жизнь – впереди, и не убиваемым казалось ничем и никогда чувство предстоящего счастья... Защемило в груди. Увлажнились глаза. Надо успокоиться: всё хорошо.
– Чего это я развспоминался?! Это всё весна виновата! Весной всегда так. На то она и весна! Скоро девчонки короткие юбки наденут, скворцы прилетят, сирень зацветёт… Нет, надо всё-таки сваливать на дачу.
В кухню вошла жена.
– Дорогой, всё накрыла. Пойдём, – она улыбалась. – Сейчас включим видеотрансляцию и будем отмечать вместе с Серёжкой!
– Умница. Так и надо сделать. А потом будем звонить и всех поздравлять! Маму, тёщу. В Севастополь, во Владивосток, в Новосибирск, в Саратов, в Тамбов. Да всем позвоним! Пойдём!
Водружая графин в середину стола, Максим улыбнулся жене и уверенно произнес:
– Будем жить, любимая! Христос Воскресе!

СМЕРТЬ ПРИЛЕТЕЛА НА КРЫЛЬЯХ С БЕЛЫМИ КРЕСТАМИ

Женщина бежала по полю.
Позади – искореженные, разбитые в щепки вагоны и разорванные тела людей…
Рыжее пламя и черный дым.
Алая кровь смешалась с землей.
Смерть прилетела с неба на крыльях с белыми крестами, не насытилась обильной жатвой, заметила убегающую женщину и тенью скользнула за ней.
Желтые, синие и лиловые травы оказались слишком высокими, чтобы бежать в них быстро, но недостаточно высокими, чтобы укрыться в них.

Самолет догнал женщину, и пули веером скосили траву…
Немец пролетел так низко, что ударом воздуха сорвал платок с головы женщины и сбил ее с ног…
Первый заход не удался. Юнкерс лег на крыло и пошел на круг…
И пока немец разворачивал самолет, смерть на шаг отступила. Заросли чертополоха раздирали в кровь босые ноги бегущей женщины.
И снова смерть накрыла ее крестообразной тенью…
Женщина упала. Она хотела притвориться мертвой, но страх поднял ее и заставил бежать. Пули срезали траву, вонзались в землю, разгоняя бурыми фонтанами пыль…
Когда немец уходил на очередной круг, женщина падала и вжималась в землю.
– Беги!..
И она побежала… навстречу самолету.
Как хорошо она придумала – бежать смерти навстречу…
«Сейчас все произойдет быстро. Вот прямо сейчас все и закончится…»
Женщина споткнулась, рухнула без сил и перевернулась на спину…
«Вот он…»
За стеклом самолета она увидела молодое лицо.
И немец поймал ее взгляд. Губы его растянулись в улыбке.
Он больше не стрелял. У него патроны закончились.
Немец махнул рукой, потянул на себя штурвал и растворился в небесной тверди, нашпигованной свинцом и железом.

По лицу женщины текли слезы. Она плакала от бессилия, плакала оттого, что осталась жива…
В руке своей она обнаружила тушку кролика. Пальцы не разжимались. Она так и бегала от пуль с копченым кроликом, которого купила на станции…
Мою бабушку звали Элеонора. Это за ней охотился немец в поле. Несгибаемая сталинистка, вдова офицера, погибшего в первые дни войны, она великолепно стреляла из самозарядной «Светки». Выполнив нормативы Ворошиловского стрелка второй степени, она готовилась уйти на фронт снайпером…
Упор – лежа, локти в землю вросли, выдох… Сердце отсчитывает время без воздуха.
– Одна, две, три… Стрелять лучше на пятой секунде.
Мушка ловит ненавистную физиономию немецкого летчика… Палец жмет на курок, и пулю за пулей посылает она в перекрестие мишени.
Элеонора никогда не промахивалась.
Не смогла она приблизить Победу с винтовкой в руках.
Дети не отпустили ее от себя. Сыновья семи и девяти лет.

Послесловие
Того летуна люфтваффе или другого такого же охотника до человечьей крови карма настигла спустя три месяца. Но я все же думаю, что именно того самого, что расстреливал в поле Элеонору.
В октябре сорок первого другая женщина-подполковник медслужбы застрелила немецкого летчика.
Та женщина-подполковник сопровождала состав с ранеными красноармейцами, когда налетел «Юнкерс» и накрыл поезд бомбами…
Сбросив бомбы, немец долго кружил над горящей землей и расстреливал раненых.
Те, что выжили, навсегда запомнили то лицо и гадостную улыбку за стеклом кабины самолета.

Ночью в госпиталь привезли сбитого немецкого летчика.
Женщина-подполковник узнала его и приговорила без суда и следствия к высшей мере. Будучи при оружии, она привела приговор в исполнение той же ночью.
Пуля – в лоб, через подушку.
Давний товарищ мой, внук женщины, спровадившей в ад немецкого летчика, рассказал мне, как это было.
Рассказал совсем недавно, два года назад.
История моей бабушки наконец получила законный и в высшей степени справедливый финал.
И я точно знаю, что Элеонора была бы удовлетворена.

БЕРЕЖЁНОГО БОГ БЕРЕЖЁТ

Наступила осенняя пора, один из красивейших периодов года. Деревья, как свадебные невесты, наряжаются яркими красками и в своей сказочной красе дарят людям радость, перед тем как на длительный срок уйти в зимнюю спячку.
И как раз в это время мне выпала командировка в Североморск. Я решил ехать поездом, чтобы из окна увидеть красоты Крайнего Севера. Какой это удивительный край – я воочию убедился в 2023 году, побывав в туристической поездке по Карелии. Свои воспоминания я изложил в отдельном рассказе. Я не смог забыть об одной встрече с человеком удивительной судьбы – участником Великой Отечественной войны.

Эта встреча произошла случайно во время следования в командировку на поезде Москва – Мурманск в г. Североморск.
Я никогда в жизни не опаздывал. Так как заранее приходил к месту отправления поезда или вылета самолёта с аэровокзала. И как всегда, я зашёл в купе поезда первым. Разместившись в купе, я сел у окна и стал ожидать своих попутчиков. Через некоторое время в купе «завалился» на костылях громадного роста человек. Громадный рост более двух метров подтверждал его вход в купе боком, так как его широкие плечи не позволяли зайти прямо.
Оказалось при знакомстве, что зовут его Игорем Николаевичем и едет он на встречу с боевыми товарищами в Мурманск. Во время беседы с ним я полюбопытствовал, где он потерял ногу. Он с удовольствием согласился рассказать о необыкновенных приключениях на фронте в том числе и как потерял ногу.
– Это случилось осенью в 1942 года под Ленинградом. Мы, моряки Северного флота, в одной из атак на немца по традиции сменили каски на бескозырки. Пробежав около сотниметров, я почувствовал сильный удар в голову и сразу же повалился на землю. Я смог только осознать, что меня убили. Но через какое-то время я пришёл в себя. Убедившись, что крови нигде нет, только сильно болит голова и меня качает из стороны в сторону. Я потихоньку поплёлся за своими товарищами, возвращающимися после удачной атаки. Меня окружили и стали спрашивать, что со мной случилось. Ну что я мог внятно ответить. Побежал как все, а потом упал от сильного удара по голове и всё, а сейчас очень сильно болит голова.
Потом один из матросов, глядя на меня говорит:
«Да вы посмотрите на его бескозырку? У него на бескозырке расплющена звезда». Оказалось, пуля срикошетила каким-то образом от моей звезды, оставив углубление во лбу на голове. С тех пор и существует эта вмятина. Жаль, что не оставил тогда памятную звезду. Пролежав с головным сотрясением некоторое время, я снова оказался на фронте.
– А где же Вы потеряли ногу.
– В бою под Кёнисбергом меня сильно ранили. А случилось это следующим образом. В одном из боёв моряки пошли в рукопашную с немцами. При этом, согласно традиции, при рукопашном сражении не должно применяться огнестрельное оружие. Немцы, как будто были подобраны для рукопашного боя.
Такие здоровенные, но мы оказались сильнее. Двух немцев я схватил в охапку и стукнул сильно лбами так, что они повалились без чувств на землю.
Один из немцев находившихся рядом, не сдержался и, выхватив свой «шмайзер»(т.е. автомат) из-за спины и стреляя метров с десяти, провёл автомат сверху донизу. Очнулся я в военном госпитале. Мне опять повезло, так как из восьми пуль семь попали в ногу. Ногу хирургам не удалось спасти, и мне её до паха ампутировали. Вот такие истории приключились со мной, навеки оставив отметины.
Мы всю ночь проговорили о войне, но эти два эпизода сильно затронули меня, и я их надолго запомнил. При следовании на поезде я так заслушался рассказом собеседника, что мне не всегда удавалось смотреть пейзажи Крайнего Севера. И все же я запомнил красивейшие леса в осеннем убранстве, которые приближаясь к Мурманску становились низкорослыми.
Северный край со своим климатом делал своё дело. При приближении поезда к Мурманску мой собеседник засуетился. Причиной была его встреча на перроне с боевыми товарищами через 30 лет. Я помог Игорю Николаевичу выйти из вагона, где его ожидали однополчане, многие из которых были с женами. В знак такого события солнце светило радостными бликами теплоты и приветствия. Мы распрощались, и я в это мгновение как будто бы ощутил ласку моего отца, который не успел меня приголубить.

Хотелось бы еще рассказать об еще одном эпизоде, связанном с получением высокой награды в Великую Отечественную войну.
Однажды я отчима спросил (отец в 1941 году погиб под Белой церковью Киевской области):
– За что вы получили орден Красной звезды?
– А можно сказать случайно. Наша дивизия остановилась в Прибалтийском лесу для отдыха. Командир дивизии вызвал нас, артиллерийских разведчиков в свой штаб и дал задание:
– Сержант Дышкант, возьми двух разведчиков и найди нашего повара с кухней, куда он запропастился, пора уже обедать.
Верхом на лошадях мы вскоре нашли нашу кухню. Оказалось, она застряла в грязи, и повар со своим помощником не могли выбраться. Мы быстро вытолкали кухню из грязи и стали возвращаться в расположение дивизии. Был очень большой туман. Мы молчали почти всю дорогу, как вдруг увидели впереди в маскхалатах немцев, перебегающих лесную тропу. Их было очень много, мы так были ошарашены, что не смогли толком посчитать, ну где-то полсотни было и больше. После того как немцы исчезли, мы тронулись в расположение нашего подразделения. Командование дивизии не было заранее предупреждено о высадке немецкого десанта. Наша информация сыграла большую роль от трагического нападения немцев на нашу дивизию. За это всех нас командир представил к награждению орденами Красной звезды.
Особенно рад был повар:
– Я бы никогда не получил бы такую награду, если бы не вы, – благодарил разведчиков повар.
Вот такие истории случались на войне.
В заключение своей публикации хотел бы привести здесь мое стихотворение, написанное под впечатлением недавно увиденных раненых, безногих мальчишек в Солнечногорском санатории после их прибытия со специальной военной операции на Украине.

Англосаксы в шкуре шакала

Стелется туман от разрывов снарядов и ракет,
И тысячи убитых и искалеченных тел.
Что же вы творите, проклятые люди!
Неужто нелюди у вас живут?
Жалко смотреть на безногих мальчишек,
На лицах, которых застывшая грусть.
И лишь родители оплакивают
Судьбу, искалечившую души ребят.
Может, инопланетяне заселили вас.
И вы не люди, а шакалы.
Сколько же злобы и зависти
У вас, англосаксов, осталось.
Под видом открытия Америки
Вы уничтожили миллионы людей.
Уничтожили население майи,
Превратив африканцев в рабов.
Звериный оскал шакалов
Постоянно гуляет по планете
И под видом НАТО вы уже Европу
Превратили в злобных шакалят России.
Англосаксы, никак не уймётесь,
Что есть суверенная Россия.
И вам никак не завоевать её,
Как бы вам этого хотелось.
Но никогда вам не победить
Русского народа,
Потому что вы – шакалы по жизни.
И все вы скованы дьявольским долларом.
Забудьте мечту об уничтожении России.
Вас ждёт агония смерти ваших душ в аду.
На необитаемых планетах Вселенной.

Возможно, стихотворение получилось не совсем поэтическим, но идею и смысл я считаю правильными.